Энциклопедия творчества Владимира Высоцкого: гражданский аспект - Яков Ильич Корман
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Примечательно, что в «Антисемитах», если убрать антисемитский сюжет, главный герой предстанет в двух уже знакомых нам ипостасях: интеллигента (доброжелательное и уважительное отношение к знаменитым евреям: Эйнштейну, Каплеру, Чаплину, Марксу, да и к «другу Рабиновичу») и пролетария: «Решил я, и значит: кому-то быть битым». А намерение кого-либо избить лирический герой высказывает во многих произведениях (не только ранних): «Бью больно и долго» («Я женщин не бил до семнадцати лет…»), «И плетью бил загонщиков и ловчих» («Мой Гамлет»), «Эй, кому бока намяли? / Кто там ходит без рогов? / Мотякова обломали — / Стал комолым Мотяков» (частушки к спектаклю «Живой»), «С удовольствием с братаном / Можем вам намять бока!» («Про двух громилов — братьев Прова и Николая»), «.Любому встречному в час пик / Я мог намять бока» («История болезни»), «Эй, против кто? Намнем ему бока!» («Я никогда не верил в миражи…»).
В свете сказанного становится ясно, что душевная раздвоенность поэта нашла воплощение и в «Антисемитах», и в «Мишке Шифмане». Проявлялась она, разумеется, и в жизни: «Высоцкий в запое — это чистый русский тип. А трезвый — рациональный еврей», — говорил Давид Карапетян[2739]. Более подробно об этом он рассказал несколько лет спустя: «Порой в его поведении бросалась в глаза раздвоенность натуры: трезвому ему была присуща суховатая, даже несколько суетливая деловитость, в подпитии же становился мягче, добрее, непредсказуемее. Что восхищало не только одного меня. Казалось, перед тобой абсолютно разные люди. Его удалое русское начало, проявлявшееся во время запоев, привлекало многих. Позже, когда я узнал от Нины Максимовны, что в нем текла и еврейская кровь, многое стало понятней»^[2740].
А когда поэтесса Карина Филиппова-Диодорова спросила Высоцкого, зачем он «развязывает», то услышала: «Ты понимаешь, я уже не могу. Мне так тяжело видеть эти мрачные лица! Такое количество несчастных людей! А когда выпью — всё в другом свете, всё меняется. Я всех люблю! Понимаешь?»[2741]. Впрочем, в стихах о своем «удалом русском начале» он высказывался совершенно иначе: «Но вот летят к чертям все идеалы, / Но вот я груб, я нетерпим и зол, / Но вот сижу и тупо ем бокалы, / Забрасывая Шиллера под стол. <.. > Поверьте мне: не я разбил витрину, / А подлое мое второе “я”».
Таким образом, в «Мишке Шифмане» Коля и Мишка являются авторскими двойниками — двумя сторонами одной медали, как и в написанной годом ранее «.Детской поэме» («Про Витьку Кораблева и друга закадычного Ваню Дыховичного»), где Витька и Ваня — такие же закадычные друзья: «И захохотали оба, / И решили меж собой, / Что они друзья до гроба, / В общем — не разлить водой!». Сравним в «Мишке Шифмане»: «Ты же меня спас в порту!», «“Мы ж с тобой не как-нибудь — / Здравствуй — до свидания”…».
Но если Коля и Мишка Шифман являются персонификациями различных сторон авторского «я», то каждый из них должен наделяться теми или иными чертами лирического героя, которые встречаются в других произведениях.
И действительно. Например, строка: «Я еще хлебнул кваску / И сказал: “Согласный!”», — напоминает стихотворение «“Не бросать!..”, “Не топтать!”…» и «Лекцию о международном положении»: «Засосу я кваску / Иногда в перерыв», «Я б засосал стакан — /Ив Ватикан!». Причем в черновиках «Мишки Шифмана» Коля наливает квас не себе, а Мишке: «Чтобы сбить с него тоску / (Он в тоске опасный), / Я налил ему кваску: / “Ладно! Я согласный”» (АР-2-42), — что говорит о взаимозаменяемости обоих персонажей. К тому же мотив тоски лирического героя мы разбирали совсем недавно (с. 1047 — 1049).
Далее. Призыв Мишки Шифмана «Виза или ванная!» через год повторится в «Приговореных к жизни»: «В дорогу — живо! Или в гроб ложись! / Да, выбор небогатый перед нами». В первом случае «ванная» выступает как место смерти (вспомним «Памятник»: «Но по снятии маски посмертной / Тут же, в ванной, / Гробовщик подошел ко мне с меркой / Деревянной»). А строка «Мишка мой кричит: “К чертям!”» напоминает написанную вскоре «Песню попугая»: «“Карамба!”, “Коррида!” и “Черт побери!”», — и более раннюю песню «Ты думаешь, что мне — не по годам…» (1968): «Я взял да как уехал в Магадан, / К черту!».
Реплика героя-рассказчика, обращенная к Мишке: «Ты же меня спас в порту», — восходит к песне «Простите Мишку!», где уже сам герой спасал Мишку Ларина: «Говорю: заступитесь! / Повторяю: на поруки! / Если ж вы поскупитесь, / Заявляю: ждите, суки! / Я такое вам устрою, я ж такое вам устрою — / Друга Мишку не забуду / И вас в землю всех зароюХ». Похожим образом будет вести себя его друг в «Аэрофлоте»: «…Друг орет: “Проучу! / Не предъявите мне парашют — / Я вам винт в рог бараний скручу?’» (АР-7-120), «Он гнул винты у ИЛа-18 / И требовал немедля парашют» (АР-7-104), — очевидна взаимозаменяемость героя и его друга во всех этих песнях, то есть, по сути, перед нами — разные стороны авторского «я».
Характеристика Мишки «Хоть кого он убедит, /А по виду — скромненький» /3; 457/ повторится применительно к одному из авторских двойников в «Письме с Канатчиковой дачи»: «Вон по виду скромник Рудик, / У него приемник “Грюндиг”»[2742]. Таким же был и сам Высоцкий, который умел убеждать («Хоть кого он убедит…»), как мало кто другой — при весьма скромной внешности. Давид Карапетян однажды оказался свидетелем того, как Высоцкий по телефону убедил внучку Хрущева, что ему срочно нужно приехать к опальному генсеку: «Володя — Юлии: “Вот видишь, как просто!”. А та отвечает устало: “Ну и напор у тебя, Володя!”»[2743] Похожий эпизод рассказал Аркадий Вайнер: «И он однажды сгенерировал идею о том, что фильму обязательно должно быть большее продолжение (фильму — “Место встречи изменить нельзя”), и даже есть конкретный сюжет. И начал к нам приставать, буквально “с ножом к горлу”. Причем надо знать Высоцкого, как он это делал! Какая у него была настойчивая целеустремленность: не упускал ни малейшего случая, чтобы на нас давить, умолять, угрожать, упрашивать, льстить, ругаться, оскорблять нас, снова льстить; объяснять, что “Вы же самые великие, вы же классики!”
