Круглый год с литературой. Квартал третий - Геннадий Красухин

Возразят, можно ли судить о манере художника по одному абзацу? «Да возьмите вы любых пять страниц из его романа, и без всякого удостоверения вы убедитесь, что имеете дело с писателем», – горячился герой Булгакова. А в данном случае и пяти страниц не надо. Уже первый абзац выдаёт, что мы имеем дело не с писателем, а с писателем по удостоверению. Как шутили раньше, он же не писатель, он член Союза писателей. А в данном случае – его председатель.

Так что прав оказался И.М. Шевцов, отказавшийся считать свой союз русскоязычным. Уж коль скоро сам его председатель в таких напряжённых отношениях с русским языком…

А вот насчёт того, что ганичевский союз «патриотический», то Шевцов и не скрывает, что вкладывает в это понятие. В том бывшем Союзе писателей, который долго отказывал Шевцову в приёме, доминировала, как он пишет ненавистная ему «просионистская» группировка. Она, дескать, вечно ставила ему палки в колёса, встречала его «патриотические» романы злобной критикой.

Ах, до чего ненадёжна стариковская память! Помнит Шевцов, к примеру, о фельетоне Зиновия Паперного, но забыл, чем он заканчивался. А заканчивался он искренним удивлением фельетониста, что роман «Тля», который выдаёт весьма поверхностное представление Шевцова о природе и смысле живописи, предваряет восторженное слово художника Александра Ивановича Лактионова. «Если б обнаружилось, что не читал Лактионов этого романа, – примерно такой была конечная фраза фельетона, – мы бы этому не удивились». И ведь обнаружилось! В следующем же номере «Литературной газеты» было напечатано письмо Лактионова, где Александр Иванович засвидетельствовал: конечно, он романа не читал! Предисловие написал сам Шевцов, а он, Лактионов, подписал его по дружбе!

Не одни, стало быть, «сионисты» (читай: евреи!) травили русского писателя. Порой от его книг и друзья открещивались, как чёрт от ладана.

А Ганичева осыпали звёздами. Его даже за интервью, которое он дал руководителю пресс-центра своего союза, наградили лауреатством. А то, что его наградила «одна из самых популярных американских русскоязычных газет «Русская Америка» (впервые о такой слышу!), по мнению ганичевского пресс-центра, «ещё двадцать лет назад вызвало бы реакцию однозначную – осуждение общим собранием коммунистов с последующим исключением имярек из рядов…» Исключили бы, конечно. Да только вряд ли двадцать лет назад коммунист-функционер Ганичев захотел бы связываться, пусть и с русскоязычной, но всё же американской газетой! Разве только с такой, с какой позволено было иметь дело. Похоже, что «Русская Америка» – как раз из тех. Не осведомлена даже, что обычно гонорар за интервью платят тому, кто его берёт, а не тому, кто его даёт. (Бывают, конечно, исключения, но для мегазвёзд, к которым многократный академик и бывший член Общественной палаты всё-таки не относится.) И, стало быть, перепутала газета адресатов, вручая свой диплом лауреата!

Ах, какие они сейчас все храбрые – антибольшевистские, антисоветские! Забыли, кому писал Солженицын в день исключения его из Союза писателей? «Посмотрите циферблаты! – ваши часы отстали от века. Откиньте дорогие тяжёлые занавеси! – вы даже не подозреваете, что на дворе уже рассветает. Это – не то глухое, мрачное, безысходное время, когда вот так же угодливо вы исключали Ахматову. И даже не то робкое, зябкое, когда с завываниями исключали Пастернака. Вам мало того позора? Вы хотите его сгустить? Но близок час: каждый из вас будет искать, как выскрести свою подпись под сегодняшней резолюцией».

Ничего, конечно, они не забыли. Просто понапрасну понадеялся Александр Исаевич на их страх перед историей. Попугались, конечно, не без этого. Но не истории, а сиюминутного настоящего. А когда выяснилось, что ничто им не угрожает, занялись тем же, чем и прежде занимались. Занимаются, надо отдать им должное, весьма успешно.

Наверное, ни в ком в жизни я не испытал такого разочарования, как в Александре Исаевиче Солженицыне.

Разочарование началось с его «Телёнка», которого я прочитал в самиздате и поразился, как преувеличенно серьёзно, без тени иронии он к себе относится, как любой свой поступок считает освящённым Богом. К тому же, когда после перестройки были напечатаны полные стенограммы заседаний, в которых участвовал Солженицын и которые в своей записи к «Телёнку» приложил, выяснилось, что он писал не вполне добросовестно, изображая себя богатырём-одиночкой, крушащим недругов. Порой, оказывается, с ним соглашались, его даже иногда защищали, но он никому не дал о себе доброго слова сказать.

Совсем не понравилось мне его многолетнее поведение в эмиграции, её подчёркнутое от себя отделение, её записывание чохом в корыстную и антинародную, в некую Третью, то есть наследующую традиции борьбы с режимом первых двух волн эмиграции. Тем более что сам Солженицын эмигрантом себя не считал. Изгнанником, как Данте. А это совсем другое дело!

Не понравилось и возвращение в Россию – длительный переезд от Владивостока в Москву, где на каждой станции его встречали бывшие партийные власти, избранные теперь губернаторами и главами республик.

Не понравилась его дружба с Путиным, который после его смерти, случившейся 3 августа 2008 года (родился 11 декабря 1918-го), немедленно передал архив писателя, хранившийся в КГБ, его вдове. Может, ради этого и дружил Солженицын с Путиным. Мой друг, старый лагерник Марлен Кораллов находил много нестыковок в том, что сообщал о себе сам Солженицын, и мечтал поработать в его архиве. Мечтал узнать новые подробности о его фронтовой жизни. И главное – о его болезни в Экибастузе, аккурат в самое восстание заключенных, которое Солженицын провёл на больничной койке.

Мне скажут: но Наталья Дмитриевна может разрешить это сделать кому угодно у себя, в Доме русского Зарубежья. Однако я не убеждён, что она сохранила все документы, которые шли под грифом «хранить вечно». Отданные частному лицу, они предоставляют этому лицу право распоряжаться ими по своему усмотрению.

Владимира Фёдоровича Тендрякова я узнал, когда он работал членом редколлегии журнала «Наука и религия», а там в свою очередь заведовал литературой мой друг Камил Икрамов. Камил в соавторстве с Тендряковым написал пьесу «Белый флаг».

Был Камил сыном крупного партийного работника – первого секретаря ЦК Узбекистана Акмаля Икрамова, который проходил по делу правотроцкистского блока вместе с Бухариным, Рыковым и расстрелян вместе с ними. Мать Камила, бывший зам наркома земледелия, умерла в лагере. А сам Камил был в первый раз арестован в 43-м, потом после освобождения в 1951-м арестован повторно и вышел в 1956-м.

Учился он поздно в московском областном институте имени Крупской. Вместе с моими товарищами Войновичем, Полонским, Чухонцевым.

Так что, сдружившись с Камилом, Тендряков попал в круг очень интересных ему людей.

Тендряков не был похож на борца. Тем не менее подписал знаменитое письмо 1966 года 25 деятелей культуры и искусства Брежневу против реабилитации Сталина.

Правда, мой старший товарищ Бенедикт Сарнов, учившийся с Тендряковым в Литинституте, осмысливая известный факт непрощания Тендрякова с Н. Коржавиным, которого увели из общежития института солдаты МВД, не согласился с обидевшимся на это Коржавиным: «Тендряк просто не мог поступить иначе. Он был человек очень чистый, не просто наивно, а прямо-таки истово верующий в советскую власть. Когда Эмку уводили, он отвернулся от него, потому что свято верил: «У них там ошибок не бывает».

Похоже, что поначалу Тендряков так и относился к советской власти. Но недолго.

Он сперва писал очерки. Потом один из них развернул в повесть «Не ко двору», которая понравилась Валентину Овечкину и которую напечатал Твардовский в «Новом мире».

Читательскую известность принесли ему повести «Чудотворная» (1958) и «Тройка, семёрка и туз» (1962). А то, что газета «Правда» раскритиковала эти вещи, только добавило Тендрякову популярность.

После них любая появляющаяся вещь Владимира Фёдоровича неизменно оказывалась в центре общественного внимания.

Умер Тендриков внезапно от инсульта 3 августа 1984 года (родился 5 декабря 1923-го). Зацитирован отклик на эту смерть Юрия Марковича Нагибина. Поэтому приведу только конец цитаты: «Тем не менее он был настоящий русский писатель, а не деляга, не карьерист, не пролаза, не конъюнктурщик. Это серьёзная утрата для нашей скудной литературы».

Но главным подтверждением этих нагибинских слов оказались вещи, которые Тендряков писал в стол, не рассчитывая на публикацию. «Хлеб для собаки», «Пара гнедых», «Параня», «Донна Анна», «На блаженном острове коммунизма», «Охота», «Люди или нелюди» явили нам совершенно незнакомого Тендрякова, блистательного аналитика, точного диагноста, великолепного мастера слова.