Воспоминания одной звезды - Пола Негри
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Когда мы встретились, Паоле было уже за сорок. Она происходила из интеллигентной еврейской семьи и, родившись в Салониках, бегло говорила на нескольких языках. Именно она первая стала давать мне уроки английского языка, но что гораздо важнее — она терпеливо помогала мне вновь раскрыться, вспомнить, что это такое — быть молодой. Подобно Любичу, Паола обладала прекрасным чувством юмора и была способна увидеть смешное практически в любой жизненной ситуации. Мы обожали играть в теннис, и, когда соревнования стали проводить в Груневальдском лесу, в окрестностях Берлина, она пригласила меня отправиться туда в компании своего брата Генри и его жены. Мы особенно болели за одного молодого приятеля Лёбелей, его звали Отто. Один из лучших теннисистов, он двигался с изяществом балетного танцовщика и грациозностью замечательного атлета.
Отто любил танцевать и стал все время приглашать меня на танцы. Поначалу я отказывалась. Пусть мое супружество и оказалось неудачным, я все же твердо решила никак его не компрометировать. И только когда Паола собрала однажды большую группу желающих потанцевать, я, вопреки собственным намерениям, согласилась пойти с ними. Но мы с Отто никогда не бывали достаточно долго в полном одиночестве, чтобы наша дружба превратилась из платонической в нечто иное.
Берлинская ночная жизнь тогда была просто фееричной, и еще до того, как Эрнест Хемингуэй и Ф. Скотт Фицджеральд на весь мир прославили «потерянное поколение», в этом городе главным намерением для всех стало стремление потеряться и потерять счет дням. Джазовая музыка уже входила в моду и пользовалась огромным успехом в небольших стильных клубах. Я обожала ее восхитительные, будоражащие душу и тело синкопы, а еще мне страшно нравились новые танцы, которые попадали в Европу через океан, из Америки. Через некоторое время мы почти каждый вечер отправлялись куда-нибудь, чтобы покутить и развлечься. Шампанское буквально лилось рекой, а веселый смех стал нашей философией жизни. Отто и Паола помогли мне с помощью вполне невинных забав залечить душевные раны, появившиеся у меня в предыдущие месяцы. Впервые в жизни я в одной компании со своими сверстниками могла веселиться так, как это бывает в молодости. Но когда поздно ночью, после возвращения домой, я оставалась одна, мне так сильно хотелось, чтобы все-таки именно Евгениуш научил меня, что значит быть молодым. Впрочем, он и не мог научить меня тому, о чем сам не имел ни малейшего представления.
Когда начались съемки «Камелии», я уже была готова к работе. Ночная жизнь выполнила свою задачу. Смесь необузданного веселья и ощущения утраты, все то, что заполняло мою жизнь в предшествующие несколько недель, позволила мне сделать неординарные, нужные выводы относительно образа героини, который мне предстояло воплотить. Тем более что обреченная на смерть Маргарита Готье была больна туберкулезом и наверняка чувствовала бы себя в Берлине начала двадцатых годов как рыба в воде. Мои похождения по ночному Берлину с теми, кто поменял день на ночь, дали мне полезный и приятный опыт, однако теперь, когда началась работа, я больше не участвовала в этих вечеринках.
Как раз когда мы завершили съемки фильма, мне позвонил Лопек из Варшавы. Он сказал, чтобы я немедленно приехала, однако, как я ни настаивала, не стал ничего объяснять по телефону. По приезде в Варшаву я увидела, что мама, одетая вся в черное, сидит в одиночестве у себя в комнате. Я мгновенно поняла, что случилось.
— Почему вы ничего мне не сказали? — спросила я. — Как он умер?
— Твой отец умер точно так же, как и жил: он сражался на войне, которая не была его войной. Он был в чине полковника польской армии и погиб во время наступления на большевиков. Мне сообщили, что он умер геройской смертью.
Действительно, только недавно поляки одержали серьезную победу. Польские войска отразили наступление вторгнувшихся из России армий и сумели отогнать их до самого Киева[99].
Пока я была в Варшаве, приехал Евгениуш, чтобы засвидетельствовать свое почтение моей матери, с кем у него всегда были самые лучшие отношения. Его перевели в Варшаву, в генеральный штаб польских армий. У нас выдалось несколько минут, чтобы побыть наедине, и я спросила, что он собирается делать в связи с нашей ситуацией, поскольку с каждым днем она становилась все более невыносимой. Изумленно взглянув на меня, он сказал:
— А в чем дело? Ничего я не собираюсь делать. Да и вообще не понимаю: а что у нас с тобой не так?
— Но какой же это брак? Я даже не знаю, существовал ли он когда-либо.
— Брак — это то, что освящено церковью, — ответил он безразличным тоном.
— Мы могли бы подать на развод.
— Католическая церковь не признает развода, его невозможно добиться. Гражданский развод… — об этом не может быть и речи.
— Хорошо, давай тогда попытаемся аннулировать наш брак, — взмолилась я.
— У нас для этого нет оснований. Кроме того, мне следует думать о своей карьере.
— Евгениуш, как же нам быть?
— Живи своей жизнью, а я буду жить своей. Лишь прошу тебя проявлять уважение ко мне так же, как это делаю я. Веди себя благоразумно.
Я уставилась на него, ужаснувшись услышанному. Даже не могла поверить, что он сказал все это на самом деле.
— Как же так? — удивилась я. — С одной стороны, ты за религию, а с другой — невероятно цинично ее игнорируешь…
Улыбнувшись, он промолвил:
— Ты все-таки совсем еще ребенок. Такие вещи происходят везде и всюду, каждый день. Человек должен прожить свою жизнь как можно лучше.
Я было запротестовала, но он поднял руку, подавая знак, чтобы я смолкла.
— Я все сказал, и это мое последнее слово на эту тему.
Перед отъездом в Берлин я снова принялась умолять маму поехать со мною. Отец умер, и больше ничто не могло удерживать ее в Варшаве. Но она отказалась, сказав, что это я должна вернуться в Польшу и что мое место — быть рядом с мужем. Мне так и не удалось переубедить ее даже после того, как рассказала, какая у меня получилась супружеская жизнь… Она не одобряла моего решения жить отдельно от него, иметь свое жилище. Наш разговор она завершила такими словами: «Научись смирению, покорись Евгениушу. Я была виновата, что порой проявляла ненужную гордость. А вот ты виновна в греховной гордыне!»
У меня никак не получалось объяснить
