Воспоминания одной звезды - Пола Негри

ей, что существует огромная разница между ее отношениями с отцом и моими с Евгениушем. Каждый раз, когда я уезжала из Польши, меня не оставляло чувство, будто я, попав на стремнину, бросаю часть своей жизни на произвол судьбы. И каждый раз, приезжая в Берлин, возникало чувство, что там я совершенно одинока. Но где-то ведь должно было найтись место для меня, такое, где я ощущала бы себя дома.

Положение в Германии становилось все хуже, причем от просто плохого до невозможного, невыносимого, ужасного.

В результате кинозвезды быстро сменили былых аристократов в качестве объектов поклонения. Уже не они, а мы зарабатывали теперь баснословные суммы и жили в роскоши, тогда как члены старинных родов были вынуждены продавать свое имущество, чтобы выжить.

Именно благодаря этому знаменитый берлинский ювелир Карл Марграф[100] получил возможность приобрести коллекцию драгоценностей у самих Гогенцоллернов! А затем он, по какой-то совершенно невероятной причуде судьбы, решил навестить меня, чтобы поговорить о некоторых из них. В самом деле, какие могли быть причины, по которым нельзя было продать носительнице одного из самых известных имен в мире кино что-то, что прежде принадлежало одному из самых известных семейств страны? В ту пору это было в природе вещей… У меня же как раз в тот период возникла невероятно сильная тяга к роскоши и драгоценностям. Впрочем, не столько потому, что это красиво, сколько по причине подлинной стоимости этих вещей. Курс обмена валют мог изменяться как угодно, правительства то приходили к власти, то теряли ее, а рынок драгоценностей существовал всегда! В ту пору бриллианты давали гораздо больше гарантий, чем счет в банке. И я купила у этого ювелира невероятно красивый браслет с изумрудом 150 карат в оправе из бриллиантов, кольцо с бриллиантом в 30 карат, изумительный жемчуг, серьги, клипсы и даже бриллиантовую диадему, хотя и подумала, что мне вообще никогда не представится случая носить ее. Я была убеждена, что только у особ королевской крови, а вовсе не у королев кинематографа, возникают поводы надевать подобное украшение.

Письма от Евгениуша приходили нечасто. В них никогда не было ни ласкового слова, ни даже малейшего намека на желание увидеться. Это были просто текущие сведения о том, как развивается его карьера — такое порой пишут для бюллетеня, который издает университет и распространяет среди своих бывших студентов.

Однажды вечером, когда я возвращалась домой в свой отель «Эспланада» с киностудии после утомительного дня (мы весь день занимались примерками и подгонкой по фигуре костюма для моей следующей роли в кинофильме «Сапфо»[101]), меня вдруг кто-то громко окликнул, причем голос раздался с другого конца гостиничного вестибюля. Оказалось, что это был Август Тиссен, всем известный бонвиван и прожигатель жизни, отпрыск одного из самых крупных промышленников Германии[102]. Мы уже с ним несколько раз виделись, и я всегда воспринимала его как своего весьма забавного знакомого. Рядом с ним в этот день стоял очень высокий блондин, обладатель классического профиля такой красоты, что он мог стать живым воплощением Петрония, героя романа Quo Vadis?[103]. С этой первой встречи он, Вольфганг Георг Шлебер[104], навсегда стал для меня «Петронием»… Пожалуй, я тогда в очередной раз по-девически создала романтический образ мужчины, воспринимая его таким, каким он в действительности не был: идеальным, практически невозможным в реальной жизни. Но я почему-то поняла с первого момента, что пусть это и будет нелегко, однако именно он сможет сделать меня счастливой. Я даже испугалась собственной уверенности, так как больше не доверяла самой себе, поскольку уже совершила в недавнем прошлом ужасную ошибку. Тут он посмотрел на меня, и я увидела в его темносиних глазах отражение своих собственных чувств.

Тут все не так, как с Евгениушем. Тут не пылкая девическая влюбленность, не безрассудное увлечение, нет, в тот день я впервые, взглянув на мужчину, ощутила себя женщиной и желала любой ценой оказаться в его объятиях, несмотря ни на что. Я жаждала, чтобы он физически был близок со мною. Уверенная, что это мое желание стало слишком заметным, я вдруг густо покраснела. Он мягко, тепло улыбнулся, что меня успокоило, поскольку я поняла: этот человек не боится проявлять свои эмоции.

Я мгновенно согласилась отобедать с ними в Пальмовом зале гостиницы. Там негромко играл струнный ансамбль, само помещение было довольно элегантным, именно таким, какое мог бы выбрать Петроний. Более экстравагантные увеселения в этом городе были явно не для него. Он не считал поражение в войне предлогом для оправдания распущенности нравов, нет, для него оно лишь означало, что возникла возможность для конструктивного переустройства общества, восстановления страны.

Происходившее с нами обоими было столь мгновенным и всеохватывающим, что Август Тиссен не мог не почувствовать это. Как только обед завершился, он тактично откланялся, сказав, что у него с кем-то назначено свидание. Когда мы остались одни, Петроний прямо-таки пронзил меня своим взглядом, и я всем телом ощутила: нет во мне ничего, ни одного потаенного уголка, о котором бы он еще не ведал. Он чуть слышно произнес:

— Надо ли мне что-нибудь говорить тебе?

— Нет, — прошептала я в ответ.

Мы сидели молча, словно запоминая каждый миг этого вечера, отмечая каждую, связанную с ним мельчайшую деталь. Так прошло несколько часов, и вечер завершился, как только отзвучала последняя песня. Пока мы двигались под медленно угасавшими лампами гостиной, полусонные официанты уже начали водружать стулья на столы. У лифта он спросил меня:

— К тебе можно?

Я ожидала, что он это спросит, и хотела всего этого, однако вдруг смутилась и несколько испугалась. Кто он вообще, помимо того, что для меня он — Петроний? Все в моем воспитании и в моей предыстории возмутилось против подобной, поспешной вольности. Он понял это, слегка улыбнулся и сказал:

— Неважно. Еще не время… Позволь мне начать ухаживать за тобой. Позволь сказать все те слова, которые мы еще не произнесли. Завтра вечером, например, это не будет слишком поспешным? Я заеду за тобой в восемь.

И вот наступил прелестный благоуханный вечер ранним летом. Мы держались за руки, сидя на заднем сиденье его автомобиля, пока шофер вез нас за город, к озеру Ванзее. Мы оба молчали, и это было приятно. Мысли наши — естественны, а слова — излишни.

Терраса «Шведского павильона»[105] доходила до самой воды. Огоньки подмигивали с поверхности озера, как будто мириада светлячков, попавших в огромную банку. Мы сидели, потягивая вино и прислушиваясь к далеким звукам «Серенады» Тозелли