Приглашённая - Юрий Милославский

Я не понимал, чего же еще от меня хотят.

А меня ждала Сашка Чумакова, которой я обещал, что мы скоро увидимся.

– Вы сами – наблюдали ? – произнес персональный куратор, с упором на последнее слово и не называя по имени то, о чем зашла у нас речь.

– Нет. – Я не обязан был говорить ему правду, если уж он сам ее не знал или только притворялся, что ему ничего не ведомо.

– Друзья, знакомые, которых вы давно и хорошо знаете и которым доверяете?

– Боюсь, мне до сих пор не представилось случая объясниться с кем бы то ни было по данному предмету, – я перешел на английский, чтобы в моих словах не возникало свойственного русскому смыслового разнобоя.

– Тогда эта ни на чем не основанная и вами не подтвержденная концепция, г-н Усов, не может стать и предметом нашего разговора, – не унимался персональный куратор. – Разве та религиозная доктрина, деноминация, к которой вы принадлежите, настаивает на вере в призраков? В этом случае спешу сообщить вам, если я этого еще не сделал, что наш Фонд уважает все религиозные доктрины без изъятия. Вы ведь подписывали документ, в котором подтверждается, что деятельность Фонда никак не противоречит основам вашего вероисповедания и ценностям, которым вы привержены?

Я сообразил, что моя ради красного словца предложенная тема относится к разряду не предусмотренных в деловой беседе со служащими Фонда – с просителями подобные штуки не обсуждают, да к тому же еще по их, просительскому, почину. Т. о., мною были проявлены известные неблагодарность и неуважительность, что едва не привело к своего рода перебранке с персональным куратором. То, о чем я нечувствительно заговорил, возможно, относилось ко внутренним делам Фонда, которые меня уж никак не касались. Да и знать я хотел совсем не то. Видимо, я не слишком удачно выразился, выстраивая этакий дипломатический словесный переход к тому, что меня действительно тревожило – и в чем разобраться самостоятельно я возможности не имел.

– /…/ Время чужое вокруг нас, – вдруг пробормотала Сашка, не закончив рассказ о внуке, сыне и подъеме коробки . – Чужое, отвратное. Да, Колька? Конечно, так всегда говорят, это же такой штамп, но если сейчас это правда, то что ж поделаешь? Колька? Это правда?

– Вокруг нас нет никакого времени. – Сашке пришлось тяжело, и мне надобно было ее выручать, отвлекать, утешать, но я почему-то затруднялся с ответом. – Никакого общего времени – нет, оно не там находится.

– А что, оно внутри нас? Как Царство Небесное?

Я сообщил Сашке о когда-то прочитанной ученой статье библейско-исторического содержания, откуда я узнал, что традиционный перевод известного изречения – ошибочен: на самом деле Учителем было сказано: «Царство Небесное среди вас, между вами».

Вот так и время – оно находится между нами.

– Красиво, но неправильно, – заявила Сашка.

Я и сам постоянно испытывал известные сомнения по этому поводу, но рассуждал «от противного».

Время, которое теоретически могло бы находиться внутри меня, всегда молчало, словно я наблюдал его из окна «Прометеевского Фонда», – молчало, не проявляя и не выказывая себя ни в чем – а иначе бы я еще в детстве обязательно поймал его на каком-либо неосторожном движении. Поэтому, скорее всего, этого внутреннего времени – не существовало вовсе. Но и время закапсулированное, время изученное и отчасти побежденное «Прометеевским Фондом», – время, внутри которого мы: люди, животные, растения – сидели каждый в своем «пузырьке», – оно также таилось и, за редкими исключениями, не показывалось нам на глаза. То, что мне до сих пор удалось подсмотреть, я полагал недостаточным – но где-то же надо ему быть?!

Как уж было сказано, сама возможность «вскрытия темпоральной капсулы» и, пускай ограниченного, манипулирования ее содержимым не удивила меня нимало. Я весьма допускал, что Устроителю и Владельцу этой необъятной коллекции/колонии пузырьков с шевелящейся начинкой, этого гигантского зоопарка, аквариума, вивариума, террариума – было все равно. Владелец контролировал/отмечал лишь возникновение каждого первоначального пузырька – и исчезновение его итоговой модификации. Т. е. Он управлял ситуацией на первом входе и на последнем выходе, но какие-то события в пузырьках промежуточных, равно и «взаимоотношения» этих пузырьков друг с другом, очевидно, пускались Им на самотек – и туда-то, в эти свободные от контроля зоны, и пробрались научные сотрудники «Прометеевского Фонда». Но их проникновение не причиняет Владельцу хлопот, ибо, во всяком случае, никакое из промежуточных событий не обладает способностью хоть как-нибудь воздействовать на конечный результат, когда – напомним – «содержимое темпоральной капсулы изымается, а сама капсула перестает быть», освобождая при этом место для чьей-то новой капсулы или просто бесследно исчезая.

/…/ – Колька, ты что молчишь? Задумался?

– Нет. Сколько раз я себя проверял, подлавливал, как у нас в школе говорили, пока не понял: я не думаю.

– А что ж ты делаешь вместо этого? – А.Ф. Чумакова мгновенно, как это было ей свойственно, развеселилась.

– Я мыслечувствую, Сашка. Ко мне приходят мыслечувства.

– Да. И я так. И это сложнее и больше.

– Еще бы.

– Колька, мне сегодня прямо на щеку присела божья коровка. Я ее на ладонь пересадила, прочла заклинание – и она как-то недоверчиво на меня посмотрела, но потом все-таки послушалась и улетела. Вот тогда я испытала мыслечувство.

– Какое именно?

– Дурацкое. Вот кто бы мне сказал: «Сашка-Сашка, улети на небко, там твои детки кушают котлетки…»

– Конфетки.

– Не-а, котлетки, «эН. Усов», – Сашка, очевидно, не забыла, какую подпись я проставлял под стихами, – котлетки. Когда меня и тебя этому заклинанию научили, котлетки были важнее конфеток. И божья коровка на небко к своим деткам за котлетками полетела. Зачем мы их всегда обманываем? Они нам верят, прилетают на небко – и видят, что там нет ни деток, ни котлеток.

– Не скажи, Чумакова! Этого мы с тобой знать не можем, а конфетки для деток всегда были интересней. Вот потому божья коровка сначала и удивилась, что ты ее деткам какие-то котлетки суешь, и была в нерешительности. Пока не сообразила, что это Сашкина случайная оговорка.

– А ты меня не обманываешь?..

– Насчет чего?

– …Когда ты заклинаешь меня улететь с тобой на небко, где наши детки, Колька и Сашка, ждут нас, кушают котлетки с конфетками. /…/ Я не тебе поверила – я себе поверила, но раз даже Колька то же самое говорит, что я и без тебя, давно, раньше, чем ты! – знала, значит, правда: пора лететь на небко. Ты всё выяснил, Колька? Только не дури меня; надо еще чего-то подождать? Или вообще ничего не получается? Или получается?

– Да; почти всё.

Мне действительно казалось, что подготовительный этап моей работы с «Прометеевским Фондом» близился к концу, но я не смог бы объяснить, какими признаками я руководствуюсь, приходя к подобным выводам. Т. с., проблематика сроков, естественное и потому грубоватое «когда?» мною даже косвенно не предлагалось к рассмотрению. Равно и персональный куратор, пускай только в качестве допустимого, не предлагал ничего, что позволительно было бы принять за ответ на этот незаданный вопрос.

«Не спрошено – не отвечено», – говаривала моя грайворонская тетка.

Меня почему-то не отпускали – или не пропускали дальше, – и я толком не понимал, зачем я прихожу к персональному куратору, зачем пью с ним то безвкусный жасминный чай, то грубый африканский кофе, то чрезмерное (для меня) количество спиртного. Но все же я не хотел бы вступать в конфронтацию – не с куратором, а с неизвестным мне высшим руководством Фонда. И, чтобы избежать этого, нельзя было злить куратора, который, неприязненно отзываясь обо мне в своих отчетах, мог, например, высказаться в пользу пересмотра наших отношений с Фондом. С дружбой у нас не прошло, но оставались приязнь и несомненное родство в понимании вещей – из разряда важнейших для успеха запущенного нами (?) процесса. Поэтому интересоваться чем-либо по собственному почину я должен был с осторожностью.

Между тем персональный куратор вел себя как ни в чем не бывало. Услышав мои сожаления по поводу кое-каких неловкостей, допущенных в недавнем разговоре, он вытаращился на меня с веселым изумлением, и за этим я не почуял притворства: куратор не помнил, что произошло, потому что с ним-то не произошло ничего.

– Не фантазируй, Ник. Ты слишком мало выпиваешь, и это вредно для здоровья. Надо себя беречь.

Я не успел отозваться на кураторскую шутку, как он тотчас же добавил, что русские, особенно из непьющих и малопьющих, невероятные любители фантастики; это его поразило в Москве – сколько у вас тогда выходило местной и переводной чепухи, fantasy и sci-fi; повсюду создавались какие-то клубы любителей фантастики, и эта фигня стоила довольно больших денег, вы ее покупали втридорога; эти наши – как там? – Моррисон и Шекли были знаменитыми русскими писателями вроде Евтушенко и Аксенова. Но, конечно, самыми знаменитыми русскими писателями были наши графоманы-романисты вроде Джона Голсуорси и здешних – Лондона, Драйзера, Хемингуэя, – его у вас называли «папа Хэм», – а меня в Москве научили стишку: «К литературе страсть имея, купил я том Хэмингуэя, но, видимо, дал маху я – не понял ни хэминхуя» , – Ник, признайся, что ты ни одного их опуса до конца не прочел, но у тебя возле книжного шкафа висела фотография «папы» с бородой и в свитере, и это потрясающе трогательно; скажи правду – висела?!