Приглашённая - Юрий Милославский

Мы двигались прямо на него. Мама увлеченно, даже с хохотом, рассказывала мне о каком-то преподавателе, произносившем слово «смешно» с ударением на первый слог: «сме́шно»: «Закачурина, что вам все сме́шно?»

Мамин смех, за который ее постоянно бранила бабушка, потревожил сидящего на бордюре. Он, не распрямляя при этом туловища, исподлобья, чуть пригляделся к нам – без особого, впрочем, внимания – своими почти бесцветными, бывшими наверняка когда-то совершенно прозрачными, как у большинства крымских славян, узкими глазами, высоко посаженными на состоящей из многочисленных железисто-темных от загара и гадкого питья складок тощей физиономии, и произнес:

– Закачурина, дай три рубля.

Едва остановясь, мама достала из своей курортной сумки-корзинки утлый, с клапаном на кнопке, кошелечек, вытащила оттуда свежую, зеленоватых тонов трешку и передала ее в лениво приподнятую, тоже темноватую, немытую руку.

– Ага-ага, – сказал пропойца, кивая при этом головой. – Ну, беги дальше.

– Кто это? – спросил я, как только мы последовали его совету.

– Наш пионервожатый, – комическим шепотком отозвалась мама, оглянувшись.

Между тем пионервожатый уже снялся с бордюра и довольно бодро направился в противоположную от нас сторону, где, кажется, находился рано отмыкающийся винный ларек.

– Пионервожатый? – переспросил я.

– Да; тоже Коля. Бороденко. Он из деревни какой-то, под Мелитополем. Физкультурник.

– Сколько ему лет? – мне было непривычно видеть старика на этой требующей постоянного нарочитого оживления должности.

– Не знаю, – вздернула плечи мама. – Он лет на десять или даже побольше старше. Двадцать с чем-то, может быть…

– Мама, что ты?! Ему как нашему деду…

– Ну, какому там деду, – как бы задумавшись, не сразу найдясь, ответила она. – Ему двадцать…

И тотчас остановилась. Корзинка, куда она успела вернуть кошелек, бывшая у правого запястья, поехала к ее локтю, потому что она вдруг со всплеском взялась ладонью за щеку, захватывая при этом и скулу. В своем движении корзинка накренилась – и чуть было не выронила наземь мамин прекрасный, на самшитовых планках, шелковый расписной веер, который я же и подарил ей на 8 Марта (деньги на его покупку были мною собраны из разнообразных, не всегда легальных источников).

– Ой, – произнесла мама испуганно. – Что-то мне плохо стало с сердцем, сыночек. Давай постоим в тени две минутки.

Ее лицо – несколько обвисшее по сторонам, лицо тогдашней небогатой, постоянно в рабочих и домашних трудах сорокадвухлетней женщины, несуразно разведенной, живущей с ребенком вместе с родителями; миловидное, даже отчасти веселое, но болезненное, с кожей, требующей особого ухода по наклонности к раннему увяданию, – мамино лицо, совершенно, ни в одной подробности своей не сходное с теми многочисленными детскими и девическими (в большинстве – прибрежными) ее фотографиями, которыми полон был наш семейный альбом с перламутровыми накладными лебедями на крышке, так что узнать ее, тогдашнюю, в теперешней было делом невозможным, – мамино лицо побледнело до того, что на слегка раздвоенном хрящике ее приподнятого угловатого носа стали видны – в виде черных точек – расширенные и забитые поры.

К ней уже приходилось вызывать «скорую помощь», но не из-за сердца, а из-за нездоровой от юности печени.

Но на мое предложение усадить ее на все тот же школьный бордюр, от которого мы еще не весьма удалились, а самому подбежать в курортную поликлинику, которая находилась буквально в нескольких десятках метрах от нас, – и пригласить оттуда врача, мама отозвалась резким и поразившим меня ледяной своей серьезностью отказом.

– Нет; никуда не ходи; постой спокойно; сейчас у меня всё пройдет; я просто перегрелась.

– Мама! Да когда же ты могла? Мы же даже на пляже еще не были…

– Молчи! – с гневом прикрикнула она. И повторила трижды: – Молчи; молчи; молчи.

Я не то чтобы оробел, но, скорее, растерялся. И чтобы, как я полагал, отвлечь и развеселить ее, решил засмеяться:

– Ты, мама, чудачка, – в нашем семейном обиходе часто употреблялось это южное выраженьице. – Отдала старому пьянице наши деньги на мороженое и еще говоришь, что ему двадцать лет.

– Мол-чи-и!!! – на этот раз тихо, но с настоящим исступлением вновь потребовала мама. – Замолчи совсем. Ничего не говори, ничего не спрашивай. Или я сейчас уйду, а тебя оставлю. Прямо здесь.

– Но ты же плохо себя чувствуешь…

– А значит, я сейчас умру, – перебила меня мама. – Хочешь? Вот прямо здесь упаду и умру. Сразу умру. Хочешь?!

Я онемел от никогда не испытанного прежде страха.

Но мама уже пришла в себя; что-то в очертаниях и окраске ее лица переменилось к прежнему; улыбаясь, она наклонилась ко мне и громко поцеловала в самое ухо.

– Страшно, а? Страшно? – При этих ее словах мы уже оба смеялись. – Всё. Я выздоровела. Быстро пошли искупаемся – и домой завтракать. Тетя Лара (двоюродная; в далеком прошлом – известная на побережье красотка) уже помидоры с огурцами режет для салата.

Фотографии пионервожатого я не видел – т. е. мне на него никогда не указывали. Предположительно, что на самых ранних снимках он присутствовал на заднем плане – среди прочих сухощавых мускулистых молодчиков, обнаженных до пояса либо в белых «соколках». Во всяком случае, повторюсь, ни он для мамы, ни мама для него ни при каких условиях не могли быть узнаваемыми. Но там и не произошло ни единовременного, ни последовательного узнавания – не только как церемонии, процедуры, но и как события, сколь угодно «компактного». Я оказался свидетелем того, как вследствие какой-то ничтожной неисправности, «заскока» в работе темпоральной системы на одном из ее участков произошел своего рода сбой, отчего постулируемое временное «расстояние», накопившееся между данными двумя индивидуумами, резко сократилось (я сознательно определяю произошедшее так, будто бы вместе с Шопенгауэром поддерживаю нелепый миф о «равномерности течения времени во всех головах»; это делается мною исключительно для удобства изложения). Важно отметить, что, судя по всему, оно не исчезло совсем, но именно уменьшилось: от «объективных» тридцати лет – до «субъективных» мгновений. Нам возразят, что напрасно-де субъективное и объективное заключены здесь в кавычки. Со временем ничего не стряслось, а вот в пропитанных ядовитым алкоголем нейронах бывшего физкультурника произошло нечто инволюционное, возможно, из области ретроградной амнезии, когда осознание настоящего путается, а прошлое, напротив, помнится в мельчайших деталях и т. п. В таком состоянии позволительно допустить до сих пор не классифицированное патологическое обострение чувства прошлого, феноменального внимания к нему, что и позволило больному мгновенно узнать одну из своих пионерок, вспомнить ее фамилию и т. д. При этом самого себя в настоящем он «не забыл» и потому обратился к прохожей немолодой даме с естественной в его настоящем положении просьбой (т. е. исходя из настоящего времени). В свою очередь, сознание дамы, в этот период также всецело ориентированное на прошлое, можно сказать, поглощенное им, оказалось способным признать в старом алкоголике своего давнишнего веселого вожака. Признать – т. е. принять это знание. Но откуда оно явилось к ней? Нельзя исключить и вероятность своеобразной суггестии, прямого эмоционального и даже психического (телепатического) контакта – ведь, в конце концов, мы всё еще недостаточно осведомлены о происходящих в мозгу процессах.

Я, конечно, готов допустить, что самих себя мы знаем еще хуже, чем природу времени, но без малейшего колебания оставляю закавыченными «субъективное» и «объективное»: ничто не дает нам оснований считать, будто о времени мы знаем все же достаточно, чтобы безоговорочно отнести описанный мною случай темпорального короткого замыкания – к области психиатрии.

То, что мама, окруженная, т. с., вещественными, материальными феноменами милого ей прошлого, оказалась способной взойти в него – и встретиться там с тогдашним своим знакомцем, вполне может сойти за бродячий сюжет множества фантастических повестей. Впрочем, позвал ее в это прошлое – пионервожатый, явившийся, таким образом, инициатором встречи; он узнал ее – и она ответила ему; в этом и заключается некоторое своеобразие явленного нам сюжета.

И все же я склонен считать, что зачинщицей была именно моя мама: она находилась в состоянии невысказанной отчаянной просьбы – просьбы о воссоздании того парадиза, эдемского курортного парка, частью которого она некогда была; сегодня мне это внятно. И просьба-мольба ее была исполнена на уровне «объективном», пространственном. В пределах этого совсем небольшого участка случайно оказался мой тезка – пропащий физкультурник. Кстати, случайно ли? Или в горьком умилении утренней похмелюги, когда в мозгах ни с того ни с сего загорается ослепительный и безнадежный свет понимания: неужели это всё? – Да, всё. А что ж мне теперь делать-то? – А ничего, – загорается, но сейчас же и гаснет, – бедняга с нисколько не меньшею, чем когдатошняя юная его пионерка, со всею силою пожелал и взмолился: «Раю мой, раю…» – и его мольба была признана достаточной, чтобы ему перепала хотя бы эта мамина трешка?