Остромов, или Ученик чародея - Дмитрий Быков

— Погодите, — влез в в разговор Даня. — Можно дать физическое объяснение почти всему, в том числе и этому как вы говорите, магнетизму. Но левитация отдельного человека… я уверен, что тут фокус, какие-то невидимые тросики или канаты.

— Физическое объяснение? — переспросил Остромов. — Но не станете же вы отрицать, что, как показывает Броуново движение, все атомы находятся в беспрерывном перемещении. Если так, почему же не допустить, что под действием некоторой силы — например, вашей личной воли, при условии, конечно, подготовки, — все атомы вашего тела не устремятся вдруг в одном направлении, а именно — вверх?

— А что за подготовка? — спросила взрослая (Даня всех людей старше себя считал взрослыми), но все еще привлекательная женщина справа от астронома.

— В основном аскетическая, — суховато сказал Остромов. — И, конечно, сократить (не отменить вполне, но свести к минимуму) выступления на сцене. В них растрачивается энергия кундалини, без которой левитация — пустой звук.

Он говорил еще долго, приводя примеры из европейской, американской и даже африканской истории. У Остромова левитировало множество друзей, не меньше пяти человек, и столько же левитаций он наблюдал в Европе.

— А у нас запросто летал, — сказала вдруг Тамаркина.

— Кто? — любезно переспросил Остромов.

— А пастух, — пояснила она. — Однажды корову потерял, так мужики побили его. С тех пор летал. На спор бежать брались — никто не догонял. Как сиганет, так летит. Перескакивал деревья небольшие.

— Это не совсем левитация, конечно, — согласился Остромов, — но первая ее стадия, элевация. Наступает после сильного потрясения, чаще всего отрицательного. Скажем, в Лейдене в тысяча семьсот сорок третьем году случился пожар, уничтоживший мастерскую художника Шваннебаха. Там были все его полотна, известные с тех пор только в копиях. После пожара Шваннебах свободно левитировал, но, постепенно отстраиваясь, утратил эту способность.

— Прекрасная история, — горячо сказал востроносый.

— У нас говорят, — вставил сухощавый старик справа, — если бить зайца, он будет зажигать спички.

Поленов сверкнул на него глазами нехорошо. Он жадно слушал об элевации, шутки были неуместны.

— Что же, господа, — сказал Остромов, рассказав еще несколько случаев чудесных вознесений и напившись чаю. — Полагаю, мы можем перейти к заданию для следующей встречи. Запишите простейшее заклинание глубокого сосредоточения. Истинное сосредоточение проходит в два этапа. Первым следует установить защиту, дабы никакие посторонние духи не вторглись в ваше внутреннее пространство. Это делается при опущенных шторах, при отсутствии рядом тяжелых металлов, заклинанием «Defensia perfecta», что означает «Защита установлена». После чего — при глубоком волевом усилии, направленном как бы внутрь собственного позвоночного столба, произнесите: «Colonna fractale, aestis umpra! Aqua equa!» — что вызовет ощутимую дрожь в области шеи, но опасаться этого не следует. После этого вообразите себя деревом, шумящим на ветру, причем воображение должно быть столь полно, чтобы почувствовать дождевые капли на листьях. Через двадцать минут глубокого созерцания вам откроется ваше истинное имя. Его прошу сообщить мне, дабы я мог каждому из вас подобрать не только род занятий, но и заклинание охраны.

Все почтительно записывали и кивали.

— Теперь же, — просто сказал Остромов, — прошу вас пожертвовать, сколько сможете, никак не более вашей ежедневной траты, на приобретение необходимых минералов и других веществ. Разумеется, все они будут вам представлены…

Послышался протестующий ропот.

— Верим, верим! — резким голосом сказала Тамаркина и первой достала потертый желтый кошелечек. Даня глазам не верил: она смотрела на Остромова с благоговением. Варга, напротив, хмурилась и морщилась.

— Скучный какой дядька, — шепнула она, обдав Данино ухо жарким дыханием так, что он вспыхнул.

— Он совсем не скучный. Я его видел в поезде, когда ехал сюда.

— Ну и что? Кого ты видел, тот и не скучный? Я бы за такую чушь копейки не дала, я лучше бы хоть вон в «Фантазию» пошла.

«Фантазия» — кинематограф напротив воротниковского дома — предлагала желающим фильму «Затерянный мир».

Даня, стыдясь полунищеты, вынул подаренный отцом бумажник и выложил на стол серо-лиловую пятерку с изображением гипсового пролетария в кепке. Такая щедрость означала, что завтра ему не обедать, ну да уж как-нибудь.

Остромов молча, смиренно кивая, собрал пожертвования — кое-кто из стариков отделался медью, другие выкладывали по нескольку бумажек, — и остановился возле Дани, улыбаясь сдержанно, но приветливо.

— Что ж, — сказал он, важно помедлив. — Вот и вторая встреча. Гора с горой не сходится, а человек с человеком… Как видите, мои предсказания все равно что обещания, они не лгут.

Даня энергично закивал.

— Мне очень о многом хотелось поговорить с вами!

— Поговорим непременно. Я вижу просто даже и судьбу в том, что вы здесь. Кстати, вас, кажется, заинтересовала левитация? Не хотите заняться всерьез?

— Если бы получилось…

— Не боги горшки обжигают, — сказал Остромов, и Дане показалось, что он чуть приподнялся над полом. Разумеется, это был обман зрения. — Я вам к следующему разу приготовлю трактат для первой ступени.

На обратном пути Варга дулась, а Тамаркина повторяла:

— Человек верный. Я и сама ино думаю, что вот сейчас отлечу. Бывало, за грудь хватаешься, а то бы и дух вон. Только убогий он. Но сердце мягкое.

Дул резкий ветер — в середине мая внезапно похолодало, и лиловые облака рваными сетями летели на восток. Но Даня не мерз. Ветер нес свежесть, ясность и уверенность. Он даже сказал бы — фрегатность, надо было запомнить это слово. Ветер дул с упругой, рвущейся откуда-то из-за Невы силой. Хотелось пить его. Но главное вот что, подумал Даня. Этот лысый человек в «Красной» говорил, что для времени нет слова, что все не годится — экспроприация, индустриализация… Слово есть, но оно из другого словаря; и это слово будет — левитация.

Так началось лето — самое счастливое в Даниной жизни.

Часть вторая

ЛЕТО

Глава седьмая

Семичасовым поездом, пасмурным утром пятнадцатого июня в город святого Ленина прибыл полный, но крепкий мужчина с короткой седеющей бородой, энергичной походкой и широкими полномочиями. На вид ему можно было дать и сорок, и пятьдесят. На нем был светло-серый тиковый костюм, на безымянном пальце левой руки тяжелый железный перстень. Ни проводник, ни попутчик не могли составить о солидном человеке сколько-нибудь ясного представления. Видно было, что пассажир непростой, — простые в купе и не ездили, — но без привычки к роскоши: ужинать не стал, свертков с закуской не имел, а в скромном потертом портфеле лежала у него газета «Известия», которую он и читал до самой Твери. На вопросы попутчика, командировочного инженера с завода «Красный треугольник», отвечал скупо: да, жарковато; нет, не расположен; теперь москвич, но так и не привык.

— Все-таки Питер, знаете, оставляет клеймо, — обрадовался инженер. — Нашенского сразу видать.

— Это да, — неопределенно заметил неопределенный мужчина, из чего нельзя было заключить, одобряет он или осуждает эту особенность клеймящего города.

Ровно в одиннадцать вечера, выпив стакан чаю, безымянный пассажир — он не поддерживал разговоров, не представился и не располагал к дорожным откровениям, — положил газету в портфель, словно она и после прочтения не утратила ценности, портфель положил под подушку и улегся на жесткое ложе. Инженер в поездах спал плохо, даром что командировок набегало до трех в месяц, — а потому недоброй завистью позавидовал спутнику: тот положил ладони себе на глаза, несколько раз глубоко вздохнул — по системе йогов, что ли? — потом повернулся носом к стене и через минуту уже похрапывал, не просыпаясь даже тогда, когда вагон основательно подбрасывало. Дорога требовала ремонта, да и состав был старый. Инженер вообразил, сколько еще предстоит научиться производить, и, сраженный гигантским размахом этой картины, наконец задремал.

По прибытии, небрежно простившись с попутчиком, гражданин в светло-сером костюме устремился на вокзальную площадь, где простоял с минуту в недоумении, приглядываясь к городу, видимо, давно оставленному и с тех пор переменившемуся. На Невском брякал трамвай, перекладывали мостовую, суетились прибывшие, покрикивали мальчишки с папиросными лотками, газетчики вякали о кознях Англии. Собиралась гроза, но гражданин с бородкой знал, что климат города обманчив: накопится в воздухе электричество да и разойдется. А что парит и дышать тяжело, так дышать здесь тяжело всегда, для того и построился город, чтобы все в империи делалось медленно и вязко, и оттого история ее как бы зависла. Потому, может, то, что должно было случиться уже давно, случилось только недавно. Однако строитель чудотворный не учел другого — что в этом климате все будет гнить, плесневеть, зацветать, — а потому здоровые дела будут тормозиться, но больные и дурные, навеянные болезненным воображением, пойдут в рост бурно, неостановимо; созидание замедлится, а безумие расплодится.