Остромов, или Ученик чародея - Дмитрий Быков

Устроившись в гостинице, где ему был забронировал номер и где приезжий принял ледяной душ среди помутневших зеркал и облупившихся стен, он поспешил по хорошо известному еще из прошлой жизни адресу, к человеку, которого не любил, но чтил. Его, автора трехтомных «Лекций по основам герметизма», частью изданных, а частью списывавшихся от руки, знала вся оккультная Россия; с четырнадцати лет уникально одаренный подросток состоял в переписке с лучшими умами Европы, имел благословение от Папюса, в настоящее время обдумывал совместную книгу с Геноном и в случавшихся изредка спорах между оккультистами выступал третейским судьей. Говорили, что он давно отошел от всякой практики; говорили также, что сошел с ума, — но о ком не распускали подобной чуши? С ним можно было соглашаться или спорить, нельзя было лишь отрицать, что если Григорий Ахиллович чего-либо не знает, этого не существует.

Человек в тиковом костюме почти без одышки поднялся на четвертый этаж старого дома на Конюшенной и повернул ручку неизменного звонка.

С той стороны зашаркали, и дверь приотворилась.

— Проведите, — послышался старческий, но сильный еще голос. Григорий Ахиллович всегда был на вы с прислугой, равно и с супругой. Супруга скончалась в восемнадцатом. Прислуга, вероятно, теперь жила у него бескорыстно — откуда у старика средства? — на правах родственницы. Странно было, что его не уплотнили. Неужели и на этих действовала его тайная власть?

Морбус изменился сильно, но неуловимо. По отдельности все было то же — огромный покатый лоб, длинные волосы, все еще не сплошь выбеленные, и мясистые губы, нижняя особенно крупна и оттопырена почти уродливо. Он таял, терялся в темном кресле, казался карликом, но когда вставал — оказывался крупен, костист и сутул. Как всегда, шторы были задернуты; несмотря на влажную жару этого лета, он умудрялся вокруг себя поддерживать иллюзию прохлады. Если же рассматривать черты его в целом, становилось видно, что он утратил главное, а именно силу неотразимого влияния, ту ауру власти, которая чувствовалась даже в жилистой его руке, даже в посадке головы. Что тут было — посетитель не мог сформулировать сразу, но формулировать и не его дело — он должен чувствовать. Морбус утратил волю — сила была при нем, а желание пропало; ему и тут достался благородный вариант старости, потому что обычно случается обратный, унизительный.

Что это было когда-то! Никогда не разделяя его взглядов, имея смутное представление о целях, нынешний посетитель не мог не подпасть под обаяние главного русского мартиниста. Как все вокруг него кипело, какой наплыв был на лекциях, как он стремительно устраивал все, за что брался, не шевельнув для этого и пальцем! Все осуществлялось само, стоило кивком указать направление. Разумеется, все это были вещи прикладные: с постановкой масштабных целей всегда было туго. Морбус, напротив, не принимал всерьез геополитику и не желал тратить сил на нейтрализацию исторических врагов Отечества, вяло отбояриваясь соображениями о высших совершенствах, на которые он якобы нацелен. Вся ошибка была в ориентации на лживую, вырождающуюся Францию, которая по крайней развращенности не могла быть для небесной России ни полновесным врагом, ни серьезным союзником. Все, кто поставил на Францию, проиграли. Тот же Генон уже проклял ее. В жизни нужно избрать либо надежного друга, либо, что даже важней, серьезного врага — и враг вытянет, дотащит тебя до собственного масштаба; у Морбуса было все — талант, сила, дар привлекать сердца, — но не было цели, и оттого они никогда не могли толком понять друг друга. Теперь было самое время — теперь или никогда.

— Прошу, — сказал Морбус, указывая на резной стул. Может, на этом самом посетитель сидел в тринадцатом, будучи, в сущности, совершенным еще неофитом, недавно из провинции, неловко излагая уже великие, но толком тогда не оформленные идеи.

— Я позволю себе без предисловий, Григорий Ахиллович, — сказал посетитель. — Не время сейчас вспоминать, кто прав и что там было. Сейчас, мне кажется, все уцелевшие силы нужно объединить для решающего рывка.

Морбус молчал — не поощряюще, не заинтересованно, почти равнодушно, как если бы слушал птичек. Приятно, но сообщить дельного не могут.

— В силу разных обстоятельств, — баском продолжал посетитель, — произошло то, чего все мы чаяли. Случилось полное уничтожение прежнего порядка, и возможно построение нового. Вы прекрасно знаете, что всех их сил хватило исключительно на разрушение. На большее они не способны, да для большего и не нужны. Теперь от нас зависит — либо бросить все силы на решающий рывок, либо ждать, пока из получившейся бифуркации само собой отстроится дурное подобие прежнего. История нам не простит. Хотя, собственно, что история? Нам могут не простить другие инстанции, куда более значительные, и о них вы опять-таки осведомлены лучше меня…

Ни слова.

— О том, какая могла бы быть эта новая небесная империя, мы, думаю, можем договориться, собравшись. Если бы для начала вы привлекли наиболее влиятельные силы, которыми располагаете… Ваше слово, вы знаете, для них приказ. Я со своей стороны обязуюсь привлечь Рурега. Рурег многое постиг на Востоке. В частности, по окрестностям Тибета и даже, смею сказать, глубже. Он умеет теперь очень, очень многое, весьма серьезное… Когда-то, вы помните, он постигал славянство через варяжество, но это была как бы одна половина. Теперь он открыл другую, парадоксально сохранившуюся в Индии. Единение северного мужества с индийской мудростью поможет наконец опрокинуть женственную иудейскую религию в самом опасном ее изводе.

Про женственную религию был пассаж из самого Морбуса, посвятившего христианскому искусу отдельную лекцию. Дамы покидали ее в крайнем негодовании.

Морбус отвернулся и посмотрел в занавешенное окно, как бы прозревая Индию.

— Со своей стороны я также мог бы… есть люди в Америке, есть в Германии, — заторопился гость. — Я полагаю, что сегодня стратегический союз с Германией на американские деньги есть первостепенная, дежурная необходимость. Там поднимается исключительно плодотворная волна. Вспомните, именно Германия есть тот исторический союзник, который… о котором… Вы лучше меня знаете, — это был спасительный прием, все время позволяющий видеть в Морбусе как бы союзника, — всегда, когда у России намечалось сближение с Германией, тут влезала Англия. Она и сейчас влезет, я уверен. А между тем совместно с тевтонцами мы могли бы сейчас… то новое человечество, в котором осуществится титаническая эра… Вспомните, ведь, собственно, и Папюс… Именно сейчас… то абсолютное единение оккультных сил, о котором мечтали, начиная с Новикова, с Тутолмина, три века… Позорно будет, если именно сейчас, когда главная работа сделана за нас и, так сказать, ходом вещей… когда уже заложены основы… — Он сбивался: какие еще нужны аргументы?! — И, разумеется, Германия: сейчас — для ограниченного, конечно, круга, — возможно пробить выезды, под гарантии возвращения, возможны поездки и вообще, так сказать, полномочия. Я располагаю… вы понимаете, конечно, что только вам… но вообще я заручился поддержкой на уровнях довольно высоких. Там есть люди, понимающие, что они уперлись в предел, что им элементарно нечего делать, что никаким марксизмом это болото не высушишь и работать никого не заставишь. Нужны стимулы. И потому вполне естественно обращение к нам, в частности, покорный ваш слуга… я не могу вам назвать конкретные имена, но поверьте, что достаточно серьезно…

— С этим приезжали уже, — сказал Морбус тускло. — Мне сообщили, прибыл человек из Москвы, тоже с полномочиями.

— То все было не то, — быстро заговорил гость, — тот человек представляет совершенно не те силы, и это, словом, неважно. Я не знаю, что он такое, но знаю, что за ним никого нет, а те, кто есть, сугубо временные люди…

— А я знаю, что он такое, — тем же слегка надтреснутым голосом сказал Морбус. — Он был бы мелким бесом, будь в нем хоть что-то бесовское, но он банальный шулер, которого я выкинул, как щенка, в шестнадцатом году. И если там, в Москве, поставили на такого, — что же я могу думать про их намерения?

Он посмотрел на посетителя в упор огромными и как бы все увеличивающимися глазами. Глаза заполнили комнату. Посетитель вспомнил некоторые свои ощущения двенадцатилетней давности и поперхнулся.

— Я еще раз вам повторяю, — сказал он, смешавшись.

— Да и не в том дело, — сказал старик, отворачиваясь. Гость прокашлялся. Сразу стало легче дышать. — Не в том дело, не в том… Не в том дело.

И то, как он это повторял, показывало, как он стар. Ему было триста, пятьсот лет, может быть, и больше. Сколько бы ему ни было, он умирал.

— Случилась вещь, одна такая вещь, — проговорил он, вцепляясь в подлокотники. Пальцы его, кажется, еще удлинились за эти годы. — Как бы сделана дырка, и в нее как бы улетел воздух. Или ушла вода, в которой лежали камушки, и стало видно, что это просто камни. Какой же теперь оккультизм, помилуйте. Ведь сказано: герметизм. Отсюда, собственно, и Гермес. Гермес герметический. Разрушено, да, и очень хорошо, но тут вдруг оказалось, что только в этом разрушенном что-то и могло существовать. Теперь же, как хотите, ничего не получится. Тогда была луна — и это была Луна, а сегодня я смотрю на луну и вижу небесное тело. Этому всему можно бы обоснование, и я когда-то займусь, возможно, но сейчас трудно заставить себя написать хоть слово… Ведь мы не знаем, что такое эфир. Эфир есть безусловно материя, посредством которой осуществляется связь. Все, что я мог, а вы знаете, я мог, — все это благодаря только тому, что эту связь, этот эфир, я ощущал физически. Теперь же я ощущаю дыру, а эфир улетел. И потому никакого герметизма быть сейчас не может, а ваш план, извините, я не улавливаю, ибо все это вне сферы моих интересов… совершенно вне сферы…