Польша или Русь? Литва в составе Российской империи - Дарюс Сталюнас

того, чтобы народ окончательно поступился родным языком в пользу русского: жмудско-литовския наречия далеко не то, что жаргон местных евреев»[933]. Эта цитата ясно показывает: Н. Н. Новиков надеялся, что с «жаргоном» власти справятся даже легче, чем со «жмудско-литовским наречием». Если идиш можно вытеснить даже из «домашней и семейной жизни», тогда зачем тратить время и ресурсы на введение кириллицы? Вытеснение «жаргона» казалось выполнимой задачей не только Н. Н. Новикову[934]. Остановимся более подробно на этом аспекте.

Как виленские чиновники, так и маскилы были едины в своих воззрениях на идиш: «Это смесь исковерканных слов русских, польских, библейских, халдейских, французских, испанских, но всего более нижне-германских. Жаргон этот представляет кучу из обрывков и обносков разных наречий и диалектов всех стран, среди которых евреи совершили свое историческое странствование. На жаргоне предложение из пяти-шести слов состоит из пяти-шести разных языков и каждое слово опять-таки с инородческою грамматикою: русское слово с французским множественным числом, искаженное немецкое слово с польскою приставкою, библейское существительное, изломанное в немецкий глагол и произносимое по староиспанскому говору. Жаргона не хватает на выражение малой доли понятий современного человека, даже простолюдина»[935]. Но важно было не только то, что «жаргону» не хватало атрибутов, обязательных для «нормального» (сегодня мы бы сказали – литературного) языка, а то, что он, по утверждению как маскилов, так и местной бюрократии, служил проводником немецкого языка, а вместе с тем и «онемечению еврейской массы»[936]. Особенно местных чиновников в этом отношении беспокоила ситуация в Ковенской губернии, которая граничила как с Пруссией, так и с Прибалтийским краем[937].

Поэтому неудивительно, что виленские чиновники начали подумывать об ограничительных мерах по отношению к идишистской печати[938]. В июле 1866 года виленский генерал-губернатор К. П. Кауфман, сначала не решаясь запретить идишистскую литературу, предписал местному цензору «для изъятия еврейского жаргона из печати ‹…› издавать светские еврейские жаргонные сочинения с переводом на русский язык en regard», но после было решено, что такая мера вряд ли будет иметь успех, потому что, во-первых, книги на этом языке будут издаваться в других городах империи и ввозиться в Северо-Западный край, и двуязычные книги по своей дороговизне не выдержат конкуренции; во-вторых, такие книги на двух языках не будут покупаться евреями[939]. Тогда последовала новая резолюция К. П. Кауфмана: «Не лучше ли предложить печатание на еврейском жаргоне вовсе воспретить, а дозволить печатать на одном русском языке»[940]. Как видно из этой резолюции, К. П. Кауфман колебался, к тому же такой меры не поддержала созданная им Комиссия по преобразованию управления евреями[941]. В октябре генерал-губернатор был снят с должности.

Преемник К. П. Кауфмана на посту виленского генерал-губернатора Э. Т. Баранов, у которого, кажется, не было ясного представления о целях правительственной политики в «еврейском вопросе»[942], решился только на менее радикальные меры. В августе 1867 года новый генерал-губернатор приказал «при пересмотре цензурных правил иметь в виду воспрещение редакторам и цензорам заменять недостающие в жаргоне слова для выражения мысли немецкими, а заменять оные русскими»[943]. Поскольку как «еврейский жаргон», так и «местные наречия» (белорусский, литовский) считались всего-навсего проводниками других «цивилизованных» языков, логику Э. Т. Баранова легко понять. Вводя русские слова в идишистские издания, он, скорее всего, надеялся таким образом сделать и русский язык более понятным, «своим» для евреев. Кажется, и новый виленский генерал-губернатор А. Л. Потапов (1868–1874) разделял взгляды своих предшественников на идиш[944].

Такой негативный взгляд на идишистскую литературу был типичным и для большинства столичных чиновников. В первую очередь это касалось идишистской периодики: ходатайства об основании новых периодических изданий на этом языке с июля 1868 года отклоняются, что позволило Д. А. Эльяшевичу назвать такую политику «почти тотальным запретом»[945], хотя еще в декабре 1868 года Главное управление по делам печати дало разрешение и далее издавать в Одессе две газеты: Ha-meliz на иврите и Kol mevaser на идиш[946].

Местные сторонники «русского дела» предприняли попытку ограничить распространение литературы и на иврите. По инициативе Комиссии о преобразовании управления евреями[947] Э. Т. Баранов обратился в Министерство народного просвещения с предложением запретить Обществу распространения просвещения между евреями России (далее – ОРПМЕР) издание сочинений «на каком-либо ином языке, кроме русского»[948]. Виленские маскилы и чиновники восстали против «гебраизирования науки», то есть против издания научных книг на иврите, что как раз и начало делать ОРПМЕР. Для евреев русский язык должен был стать «своим»: «русский язык ‹…› должен сделаться для них таким, на котором бы они говорили в семействе, молились в синагогах, даже мыслили»[949].

Однако министр внутренних дел П. А. Валуев не поддержал этих воспретительных мер[950]. Он указал на невозможность вмешиваться в деятельность частного общества, также на то, что, если такие книги запретить издавать ОРПМЕР, издания не исчезнут – литературу будут издавать частные лица, но главная причина была, конечно, в том, что П. А. Валуев не поддерживал радикальных антиеврейских мер. Он придерживался более традиционного решения «еврейского вопроса» – просвещение евреев возможно не только на русском языке, а литература на иврите может быть полезна правительству для распространения русского просвещения[951]. Не поддержал этой идеи и Комитет рассмотрения еврейских учебных руководств Министерства народного просвещения[952]. Сложнее всего, конечно же, было ввести русский язык в религиозную жизнь евреев.

На каком языке должны молиться евреи?

Как реакция на упомянутый январский циркуляр М. Н. Муравьева последовало решение педагогического совета Виленского раввинского училища о введении преподавания Библии, нравоучительного богословия, еврейского языка и истории еврейского народа на русском языке[953]. Постепенно и другие так называемые еврейские предметы стали преподаваться на русском языке, и к концу 1867 года этот процесс перехода к русскому языку завершился[954]. Но введение русского языка как языка преподавания «еврейских предметов», особенно имея в виду распространение этой меры и на другие еврейские училища, а также введение его в богослужение требовало и наличия соответствующих религиозных книг на русском языке[955].

В вопросе введения русского языка в преподавание «еврейских предметов» и еврейское богослужение виленские чиновники имели по крайней мере двух серьезных союзников. Прежде всего, их поддерживали местные маскилы. Еще при виленском генерал-губернаторе В. И. Назимове раввины в синагогах начали произносить проповеди на русском языке[956], позднее на русский язык были переведены и пелись в синагогах псалмы Давида[957] и вообще утверждалось, что русский должен стать «синагогальным» языком