Сталин. От Фихте к Берия - Модест Алексеевич Колеров

пожеланием, сроком проверки которого должна была стать ближайшая война. В этих условиях даже большевистский пропагандист вещал с плохо скрываемой расслабленностью, словно не в его же партийных газетах ежедневно звучала барабанная дробь о подготовке к будущей войне: «Партия неоднократно спотыкалась именно на том, что, что желала развёртывать промышленность быстрее, чем то позволяли народно-хозяйственные ресурсы… Весь восстановительный период был проведён таким образом, что темп развития промышленности превышал темп развития сельского хозяйства»[466]. Поэтому главным тестом на начало «строительства социализма в одной стране» стала политика власти в отношении крестьянства.

Мелкотоварное и в этом смысле «почти» некапиталистическое крестьянское большинство в Советской России, учитывая теоретический консенсус марксистов, выступало естественным объектом для принудительного «социалистического накопления» точного так же, как некапиталистические колониальные страны — накопления капиталистического. Подход к такому пониманию содержится в книге руководящего коммуниста-востоковеда Г. И. Сафарова, когда он пишет, не скрывая тревоги перед возможным политическим доминированием крестьянства, чья социально-экономическая автономия от капитализма, города, промышленности, пролетариата за годы мировой войны (и Гражданской войны в России), создавшей дефицит продовольствия, резко выросла, одновременно мобилизовав массы крестьянства на фронт и тем самым увеличив его военно-политическое влияние: «Империалистическая война впервые в истории вовлекла крестьянство в таких огромных массах в политику»[467]. Долгосрочное подчинение крестьянского большинства таким образом вырастало в осознаваемую задачу внутреннего военно-политического принуждения.

Ещё в доктринальной логике наследия Маркса и Энгельса обнаруживалась внутренняя связь протекционизма, изолированной экономики и первоначального накопления — так, как его суть описал сам Карл Маркс — то есть:

«Исходным пунктом развития, создавшего как наёмного рабочего, так и капиталиста, было рабство рабочего. (…) В истории первоначального накопления эпоху составляют перевороты,…когда значительные массы людей внезапно и насильственно отрываются от средств своего существования и выбрасываются на рынок труда в виде поставленных вне закона пролетариев. Экспроприация земли у сельскохозяйственного производителя, крестьянина, составляет основу всего процесса»[468].

Комментируя речь Маркса 1848 года в конце своей жизни, Энгельс акцентировал внимание на обычной для Запада тесной связи ускорения индустриализации с экспроприацией работников и капитализацией национальной экономики, то есть полагал частями одного целого экспроприацию и капитализацию в национальном масштабе, без дополнительных источников капитала: «„Система протекционизма, — говорит Маркс, — была искусственным средством фабриковать фабрикантов, экспроприировать независимых рабочих, капитализировать национальные средства производства и существования, насильственно ускорять переход от старого способа производства к современному“. Таков был протекционизм в период своего возникновения в XVII веке, таким он оставался многие годы и в XIX веке. Протекционизм считался тогда нормальной политикой всякого цивилизованного государства Западной Европы»[469]. Особенно весомыми для дискуссии в СССР об источниках накопления капитала для индустриализации, которые продолжали давно решённый русскими марксистами вопрос таким образом, что накопления достаточно внутреннего рынка, стали архивные публикации из наследия Маркса, предпринятые в СССР именно в 1924 году. Речь идёт о набросках его ответа на письмо В. И. Засулич (они остались ей неизвестны) о судьбе русских общины и капитализма, то есть — в условиях 1920-х гг. — о судьбе сельского хозяйства и индустриализации СССР. Маркс описывал прогресс методов экспроприации, что выглядело идейной инструкцией для действий советской власти в деревне в конце 1920-х гг. (выделено мной):

«Чтобы экспроприировать земледельцев, нет необходимости изгнать их с их земель, как это было в Англии и в других странах; точно так же нет необходимости уничтожить общую собственность посредством указа. Попробуйте сверх определённой меры отбирать у крестьян продукт их сельскохозяйственного труда — и, несмотря на вашу жандармерию и вашу армию, вам не удастся приковать их к их полям. (…) за счёт крестьян государство выпестовало те наросты капиталистической системы, которые легче всего было привить — биржу, спекуляцию, банки, акционерные общества, железные дороги, дефицит которых оно покрывает и авансом выплачивает прибыль предпринимателям, и т. д. и т. д.»

При этом Маркс дидактически легко оперировал условиями изолированной экономики, понимая её как теоретически работоспособную модель: «если бы Россия была изолирована от мира, если бы она должна была сама, своими силами, добиться тех экономических завоеваний, которых западная европа добилась, лишь пройдя через длинный ряд эволюций…»[470]. Источник этих достижений был ясен всем без исключения.

Ещё до коллективизации в СССР русский экономист-эмигрант В. Ф. Гефдинг (1887–1979) безошибочно выявил единственный возможный источник «социалистического накопления» — сферу преобладающе натурального крестьянского хозяйства[471]. Планы принудительной эксплуатации крестьянства России (и без того непрерывно нёсшего разнообразные трудовые иные дополнительные чрезвычайные повинности и в мировую, и в Гражданскую войны) становятся предметом консенсуса в среде советских экономистов-аграрников. Например, вскоре репрессированный Н. Д. Кондратьев, полемизируя с, напротив, прожившим длинную и успешную советскую жизнь зампредседателя Госплана СССР С. Г. Струмилиным (1877–1974), ставит задачу «правильного соотношения индустрии и сельского хозяйства», чтобы оно соответствовало «намеченному темпу роста продукции». И высказывается в пользу активного использования накоплений в сфере сельского хозяйства для инвестирования в крупные государственные проекты — против тезиса Струмилина о том, что это невозможно, ибо деревня «живёт на пороге физиологических норм существования» и поэтому «не может служить сколько-нибудь заметным источником для социалистического накопления»[472]. На это якобы антисталинский аграрник отвечает сталинскому плановику неожиданно инквизиторски и более радикально:

«Мы не будем останавливаться на вопросе о том, какая группа населения является основным источником бюджетных изъятий и социалистического накопления. Это завело бы нас слишком далеко».

Невзирая на близкий порог физиологических норм существования[473], Кондратьев ставит задачу форсированного повышения производительности труда крестьянства. В условиях принимаемого как неизбежность отсутствия крупных инвестиций в сельское хозяйство и даже наоборот — принимаемого как неизбежность изъятия накоплений из сельского хозяйства, это, несомненно, означает усиление административной эксплуатации и принудительное изъятие не только прибавочного, но и части необходимого продукта, то есть более, чем это допустимо для нормального воспроизводства рабочей силы. И приоритет у аграрника совершенно индустриализаторский: «одной из основных причин срыва выдвинутой программы индустриализации является именно недостаточный темп роста сельского хозяйства, так как отсюда… проистекает невозможность как необходимого накопления, так и экспорта-импорта». Кондратьев определённо выбирает сценарий финансирования высокого темпа роста промышленной продукции за счёт снижения потребления населения, уровня жизни, необходимых вложений в сельское хозяйство, в крайнем случае — временно за счёт концентрации их только в государственном секторе, то есть в принципе за счёт разорения частно-хозяйственного крестьянского большинства:

«вопрос о расширении капитальных вложений в сельское хозяйство, естественно, приводит к вопросу об источнике этих средств… вопрос о расширении ассигнований сельскому хозяйству может быть решён… путём некоторого снижения темпа роста промышленной продукции, или путём увеличения резервов накопления [прибавочного продукта в сельском хозяйстве. — М. К.] … здесь возможны две линии. Можно пойти по линии увеличения накопления в