Сталин. От Фихте к Берия - Модест Алексеевич Колеров

должен неизбежно начинать с мобилизации живой производительной силы. Эта трудовая мобилизация составляет основной момент социалистического первоначального накопления. (…) На первых ступенях развития, когда пролетариату достаётся в наследство жестоко пострадавший материально-машинный технический остов, особое значение приобретает живая рабочая сила. Поэтому переход к системе всеобщей трудовой повинности, т. е. вдвигание в пролетарски-государственный трудовой процесс и широких непролетарских масс, в первую очередь, масс крестьянства, является повелительной необходимостью… Наиболее важными сферами труда первоначально являются транспорт, заготовка топлива, сырья и продовольствия»[484].

Здесь же, в главе «Внеэкономическое принуждение в переходный период», Лениным оценённой как «превосходная», именно Бухарин провёл прямую и циничную параллель:

«Ограбление общинных земель в Англии в период первоначального накопления, массовый принудительный труд рабов в Древнем Египте, колониальные войны, „великие бунты“ и „славные революции“, империализм, коммунистическая революция пролетариата, трудовые армии в Советской Республике — все эти разношёрстные явления разве не связаны с вопросом о принуждении? Конечно, да»[485].

В этой апологии массового принудительного физического, неквалифицированного, непроизводительного труда, направляемого голой политической волей власти почему-то на стимулирование внутрипромышленного накопления (без промышленности), — нет ни слова о накоплении собственного капитала[486]. И потому — нет главного для промышленной индустриализации в категориях XX и даже XIX века. Есть система принудительного труда, выросшая в ГУЛАГ, но нет того, чему служили главные усилия ГУЛАГа по созданию энергетической, транспортной и ресурсной базы индустриализации; есть создание пролетариата, но нет создания технологичного производства, которое требует именно свободного и централизованного капитала.

План массовой пролетаризации «непролетарского» крестьянства и его же массового принудительного труда — и есть план социалистического закрепощения крестьянства, в целях которого Бухарин так и не определился (оставляя пролетаризацию самоцелью для концентрации труда), утверждая голое насилие без внятной экономической цели. А Преображенский, напротив, внятно определил его целью — экспроприацию и капитализацию прибавочного продукта, неизбежными продуктами которых становятся и капитал, и армия труда для индустриализации.

Тем временем Бухарин сам признался, что большевистский общественно-экономический проект 1917–1918 гг., как известно, включающий проект «прямого продуктообмена» и ещё военную продовольственную развёрстку для крестьянства, доведённую до максимального изъятия прибавочного продукта, был не ситуативным (вырастающим из войны и примера Германии), а именно что программным проектом «военного коммунизма»:

«…„военный коммунизм“ мыслился нами не как „военный“, то есть пригодный только определённой ступени в развитии гражданской войны, а как универсальная, всеобщая и, так сказать, „нормальная“ функция экономической политики победившего пролетариата»[487].

Каковы же на практике должны были быть обещанные в резолюции XV конференции «дополнительные средства»? Ответом на это — на фоне более чем откровенных признаний Бухарина — звучали длинные рассуждения о «союзе рабочего класса и крестьянства» и красноречивое отрицание планов экспроприации крестьянства, которое более всего служит свидетельством того, что иного источника накопления, кроме вслух названного Преображенским ограбления (и, следовательно, пролетаризации) крестьянства (даже ценой деградации деревни), в стране нет (далее курсив мой):

«Попытка рассматривать крестьянство только как объект обложения, дабы путём чрезмерных налогов и повышения отпускных цен увеличить изъятие средств из крестьянского хозяйства, должна неизбежно приостановить развитие производительных сил деревни, уменьшить товарность сельского хозяйства и создать угрозу разрыва союза рабочего класса и крестьянства, ставя под угрозу социалистическое строительство»[488].

Уже через год после этого откровенного покаяния в неотвратимом партийный законодатель на объединённом пленуме ЦК и ЦКК ВКП (б) в октябре 1927 начал переход к практической программе «первоначального социалистического накопления» (масштабной принудительной коллективизации сельского хозяйства), публично отказываясь от оказавшегося «некорректным» термина накопления, но произнося проблему «максимальной» (курсив источника. — М. К.) перекачки средств из сферы крестьянского хозяйства в сферу индустрии. Пленум пожертвовал абстракцией «максимальной перекачки» и позволил всё «не максимальное»: «неправильно было бы отказываться от привлечения средств деревни к строительству индустрии; это в настоящее время означало бы замедление темпа развития и нарушение равновесия в ущерб индустриализации страны»[489]. А задачу определить «равновесие» и объём и меру «перекачки средств» партия передала в ведение своего высшего партийного руководства, ничем его не ограничив, кроме риторики. Преображенский, политически и терминологически проиграв, практически — победил.

Доктринальная победа Преображенского была совершенно ясна для всех большевистских вождей — и особенно стала ясна, когда коллективизация началась. Бухарин признавался Каменеву в июле 1928 года:

«Линия же его [Сталина] такая: 1) Капитализм рос или за счёт колоний, или займов, или эксплуатацией рабочих. Колоний у нас нет, займов не дают, поэтому наша основа — дань с крестьянства (ты понимаешь, что это то же, что теория Преображенского). 2) Чем больше будет расти социализм, тем больше будет сопротивление… 3) Раз нужна дань и будет сопротивление — нужно твёрдое руководство». Рупор Сталина, в 1927–1947 — директор Института мирового хозяйства и мировой политики АН СССР Е. С. Варга прогнозировал: «голод неизбежен, раз индустриализация»[490].

Не была секретом и преемственная антикрестьянская природа сталинской индустриализации и для внешнего компетентного русского взгляда. В эмигрантской полемике о перспективах развития Советской власти, о «термидоре» как буржуазно-демократическом перерождении социалистической революции и «бонапартизме» как контрреволюционной военной диктатуре П. Н. Милюков писал так: «в личном режиме Сталина есть сразу элементы „Робеспьера“ и „Бонапарта“, но как раз „Бонапарта“, никоим образом не опирающегося на крестьянскую „базу“…»[491].

Обращение к истории политических формул руководящих большевиков показывает, что в мучительном поиске языка индустриализации, который бы соединил доктринальную верность Марксу и Ленину с реальным ландшафтом капитала и индустрии, Сталин непростительно долго для лица высшего уровня власти оставался почти в одиночестве. Исследователь акцентирует внимание на истории формулирования позиции Сталина в ответах на заранее согласованные вопросы при выступлении в Свердловском университете 9 июня 1925 (выделено мной). Вопрос: «возможно ли развитие крупной советской промышленности… без кредитов извне». Ответ: «Да, возможно. Дело это будет сопряжено с большими трудностями, придётся при этом пережить тяжёлые испытания, но индустриализацию нашей страны без кредитов извне мы всё же можем провести… Остаётся новый путь развития, путь, не изведанный ещё полностью другими странами, путь развития крупной промышленности без кредитов извне… Национализированная земля, национализированная промышленность, национализированные транспорт и кредит, монополизированная внешняя торговля, регулируемая государством внутренняя торговля, — всё это такие новые источники „добавочных капиталов“, которых не имело ещё ни одно буржуазное государство». Исследователь находит первое упоминание формулы в неопубликованных тезисах Сталина конца 1922 года: «больших внешних займов, обычно питающих тяжёлую индустрию в промышленном отношении малоразвитых стран, нам не получить»[492]. Но получается, что эта мысль Сталина очень долго оставалась чуждой и непонятной даже самым верным сталинцам. Например, в 1927 году нарком внешней торговли А. И. Микоян всё ещё утверждал: «Не имея заграничных кредитов в достаточной