Сталин. От Фихте к Берия - Модест Алексеевич Колеров

Автаркия в смысле подчинения хозяйства государству, превращения его в простое орудие власти и великодержавной политики государства, представляет собой прямую противоположность плановому хозяйству, которое в полной мере может быть осуществлено лишь на путях мира, а не войны, т. е. на путях ограничения суверенности отдельных государств хозяйственным международным правом»[506].

Точно тогда же поклонник сталинского коммунизма в знаменитом французском научном журнале «Анналы» эмоционально изобразил «изолированную» индустриализацию СССР как «вечную борьбу России за свою независимость», которую он был (вполне евразийски) склонен рассматривать не как периферию, а как самодостаточную страну-континент. И предвосхитил общий смысл положений «Краткого курса» о тайне советских внутренних инвестиций, в рассказе о способе капитализации принудительного труда оказавшись откровенней большевистских идеологов: «Главным было обеспечить внутренние капиталовложения… На самом же деле Советское государство, которое как первоначальным капиталом располагало землёй и недрами, крупными промышленностью и транспортом и т. п., в качестве оборотного капитала могло рассчитывать на прибавочную стоимость труда людей. Но следовало ещё реализовывать эту прибавочную стоимость, чтобы затем накопить её в виде новых предприятий или модернизированного оборудования… Нужно было добиться от населения, чтобы оно кредитовало государство своим трудом. А это чрезвычайно сложно сделать по отношению к людям, которые десять лет переживали тяжелейшие времена и, конечно же, надеялись на относительно безбедную жизнь»[507]. Это значило полное понимание той политической воли, которая решилась обречь крестьянское большинство на труд в условиях ниже порога физиологических норм существования…

Перед лицом этой крайней эксплуатации, несоразмерной с задачами мировой революции и едва представимой с точки зрения возможностей «замкнутого» СССР, чуткий, враждебный и компетентный наблюдатель, описывая эволюцию сталинского коммунизма, обнаружил в ней связанность протекционистского «изолированного государства» и «социализма в одной стране» — с изначально заложенной в немецком образце теорией гражданской «национализации» — против интернационализма мировой революции. И назвал это «национализацией Октября»: «Начавшись некогда с ограничения революционных задач „построением социализма в одной стране“, за последние годы национализация революции сделала огромные успехи. Реабилитация родины, патриотизма, русской истории, русской культуры — вот положительные итоги духовной контрреволюции Сталина… Оправдывая подвиг святого Владимира, Дмитрия Донского, Петра Великого, Сталин чувствует себя продолжателем их исторического дела. Кажется, что он предпочёл бы быть русским царём, чем вождём мирового пролетариата»[508]. Современный либеральный теоретик также вынужден признать этатистский смысл сталинского превращения коммунистического проекта: «Сталин не сделал ничего такого, что способствовало бы отмиранию государства, хотя Маркс предсказывал и поддерживал это отмирание. Зато он сделал всё возможное для увеличения силы и мощи советской военной машины и необходимой для неё промышленной и научной базы»[509].

Один из русских экономистов, ставших основателями американской славистики, А. Гершенкрон (1904–1978), убедительно помещал сталинскую индустриализацию-за-счёт-крестьянства в её широкий исторический контекст: «Важнейший факт, подлежащий рассмотрению, заключается в том, что промышленный труд в смысле устойчивой, прочной и дисциплинированной группы работников, которая порвала пуповину связи с землёй и стала годной для использования на фабриках, в отсталой стране (как Россия. — М. К.) не избыточен, но крайне редок. Создание такой промышленной рабочей силы, которая реально соответствует своему названию, есть очень трудный и затяжной процесс. История российской промышленности предоставляет некоторые разительные примеры этого. Многие германские промышленные рабочие XIX столетия были выращены жестокой дисциплиной юнкерского поместья, подготовившей их, по-видимому, к суровости фабричных правил. И всё трудности были велики, и можно вспомнить восхищённые и завистливые взгляды, которые в конце (XIX) столетия германские авторы вроде Шульце-Геверница бросали через Ла-Манш на английского промышленного рабочего, „человека будущего… рождённого и воспитанного для машины… [которому] нет равных в прошлом“…»[510]. На самом деле: между машинной промышленностью, эволюционно выросшей из феодальной экономики, и передовым машинным капитализмом, в почти готовом виде имплантированным в отсталое феодальное общество, существовала чувствительная разница, которая ещё прежде Гершенкрона, русскими народниками, уже была выражена как дополнительное преимущество для имплантации коммунизма помимо капитализма:

«Россия пользуется опытом передовых стран в области, политики, в сфере образования, медицины, обрабатывающей промышленности, транспорта. (…) Благодаря своей отсталости или, если угодно, своей молодости Россия избавлена от тяжёлого труда вырабатывать более совершенные формы удовлетворения разнообразных своих потребностей и может заимствовать эти формы у своих старших соседей. Этим только и обеспечивается возможность участия отставшей страны, в качестве равноправного члена, в культурной жизни Запада. Если бы ей приходилось повторять медленный процесс развития, пройденный в своё время Западной Европой, то ей нужно было бы уединиться от цивилизованного мира или вечно находиться в порабощении у более культурных народов»[511].

И выстроенная для того, чтобы избежать этой перспективы, государственная машина, как показывают современные исследования национального дохода России / СССР, «в годы Великого перелома и Второй мировой войны… работала без сбоев. Производство не снижалось даже в годы тяжелейших катастроф»[512].

Ценой этому была социально предопределённая гекатомба, прежде всего, крестьянства и заключённых, принесших многократные жертвы — повышенной смертности от рабского труда и голода в тылу, военной смерти на самой первой линии фронта Великой Отечественной войны или прямого гитлеровского геноцида в оккупации и плену. Индустриализация для победы в войне обрекла народное большинство на двойную социально-демографическую катастрофу — в индустриализации и в войне.

Европейские предпосылки сталинизма: индустриализм, биополитика и тотальная война

«Вся Россия сделается тюрьмой… и будут войны — вот уже время близко».

Схииеромонах Аристоклий Афонский. 1517–1518

«Война устроила нечто вроде экзамена нашему советскому строю, нашему государству… как бы говоря нам: вот они, ваши люди и организации, их дела и дни, — разглядите их внимательно и воздайте им по их делам».

И. В. Сталин. Речь на предвыборном собрании избирателей Сталинского избирательного округа г. Москвы 5 февраля 1546

Идеология сталинской модернизации как тотальной мобилизации доктринально глубоко укоренена в традиционных для европейской государственно-экономической мысли XIX–XX вв. этатизме и культе индустриализации как научно-технологического, социально-экономического и политического прогресса. Им сопутствовали в начале ХХ века — «социальная педагогика», концентрационные лагеря как «социальные технологии» Первой мировой войны и колониализм. Они развивали новые принципы власти эпохи Модерна и Просвещения[513]. Это милитаризм, социал-дарвинизм, позитивизм, утверждение цивилизующей роли государства, творческой роли интернационализма и культурного национализма, преобразующей роли науки, протекционизм, изоляционизм и в конечном счёте — теории германского континентального империализма, яснее всего выраженные в концепции «Срединной (Центральной) Европы» (Mitteleuropa), которая служила ядром немецких утопий о продвижении Германии на Ближний и Средний Восток против Британской империи, и утопии о почти мировом господстве Северной Америки в западном полушарии[514]. В России в 1880–1900-е гг. синтез философии и теории «замкнутого торгового государства» Фихте