Сталин. От Фихте к Берия - Модест Алексеевич Колеров

социалист, как П. Б. Струве: «Мировая война выдвинула на авансцену широкие народные массы и в то же время заставила государство применить в небывалых размерах тот принцип государственного вмешательства в экономическую жизнь, доведение которого до конца и составляет социализм»[535]. При этом Струве как последовательный государственник внятно выражал национальный и оборонительный смысл войны для России, теоретически создавая шанс для («национал-большевистского») объединения этатизма с признанием Советской власти как власти объективно суверенной и национальной (сам Струве не воспользовался этим шансом, настаивая на антигосударственном и антинациональном характере большевизма на любой стадии его развития):

«Для Германии первой и основной целью войны, которая началась с объявления войны России, было сокрушение и разрушение России, как великой державы, в её историческом образе и в её исторической мощи. Когда после войны 1870–1871 года знаменитый французский политический деятель и историк революции и Наполеона, потом первый президент французской республики, Тьер, объезжая разные дворы с целью отыскания поддержки у других европейских держав, встретился, если не ошибаюсь, в Вене с знаменитым немецким историком Ранке, с которым он был связан узами личной дружбы, и спросил Ранке: с кем после свержения Наполеона III Германия ведёт войну? — Ранке отвечал: с Людовиком XIV. Этот ответ для того, кто знает историю Европы, ясен. Смысл его заключается в том, что Эльзас был присоединён к Франции Людовиком XIV, и Германия в последней трети XIX вела войну с Францией за отторжение Эльзаса от Франции. Германия в 1914 г. начала войну против России и вела её против Ивана Грозного и Петра Великого, т. е. вела её с целью сокрушения и расчленения России»[536].

Известный художник-иллюстратор А. Радаков в последний год мировой войны и после Брестского мира опубликовал карикатуру на первой, заглавной странице выходившего под редакцией Аркадия Аверченко и Аркадия Бухова журнала «Новый Сатирикон» (июль 1918, № 17, специальный номер «Купальный сезон»), в центре которой три обнажённые и полуобнаженные дамы-купальщицы (Франция, Германия, Англия) стоят по колено в морской воде, отгородившись глухим забором от полуголой старухи в лохмотьях на голой земле. Карикатура называлась: «Советская республика без морей». Ей сопутствовала подпись: «Россия (там, вдали): — Европейцы упрекают меня в том, что я грязная… Ещё бы! Сами все мои моря отобрали и купаются, а меня и близко не подпускают!».

Важно при этом, что мировая война 1914–1918 гг. стала наивысшим на тот момент выражением и многомерным воплощением Просвещения и Модерна, к которому более 200 лет последовательно и всесторонне стремились в России общество и государство. Именно Просвещение и Модерн ещё до войны принципиально сделали абсолютно все сферы человеческой деятельности предметами селекции и управления, абсолютно все формы человеческого знания и общественного быта — инструментами войны. Война довела до высшего развития всеобщие учёт и контроль:

«К 1917 г. карточная система и военные нужды заменили рыночные цены в качестве регуляторов распределения всех товаров первой необходимости. Расчёты потребностей в рабочей силе, сырье, транспорте и энергии преобладали над финансовым контролем и расчётами… Военная организация имперской Германии также распространилась, хотя и не так совершенно, на территории союзников или стран, завоёванных немецкими войсками. Концентрация мощи государства во имя целей государства таким образом превратилась, в рамках, поставленных австрийской расхлябанностью, бельгийской замкнутостью и балканской отсталостью, в международный тоталитаризм. Во время Первой мировой войны немцы быстро превзошли все другие нации в достижении максимальной концентрации и нивелирования человеческих и механических ресурсов для военных целей… Открытие возможностей того, чего могут достигнуть решительные, беспощадные и умные люди, вдохновлённые корпоративной солидарностью и организованные в жёсткую иерархию власти, намеренные сконцентрировать энергию и ресурсы всей нации на достижении целей правящей клики, не давало покоя одним, вдохновляло честолюбие других и означало наступление новой эры в мировой истории. (…) Точно так же, как и в XIX в. в некоторых странах различие между экономикой и политикой почти исчезло или затушевалось, так и более древнее различие между и войной стало не таким ярко выраженным»[537].

После Второй мировой войны британский стратег так писал о Первой мировой войне: «Для Англии это была первая тотальная война, в которой принятие почти каждого военного решения требовало учёта таких важных факторов, как моральное состояние народа, использование национальных материальных ресурсов и распределение людских ресурсов»[538], — и, значит, централизованного и чрезвычайного управления ими. При этом исследователь убедительно показывает, что «исходными пунктами тотальной войны» в пределах западной цивилизации были американская и французская революции конца XVIII века и их полное развитие в середине XIX века: общенациональный характер войн, индустриализация войны, обширная мобилизация, практика массовых убийств[539]. При этом неизменно преобладающее молчание западной историографии насилия об инфильтрации колониальной практики западных держав, наполненных тем, что теперь назвали бы геноцидом[540], в европейскую биополитику. И это умолчание — тоже отражает историческую европейскую практику «допустимости» и «нормальности» массовых убийств там, где это имеет презумпцию убийства социально, этнически, расово, конфессионально другого как цивилизационно «неполноценного»[541].

Авторитетный историк и теоретик войны признаёт: международные соглашения о правилах ведения войны, начиная с середины XIX века и заканчивая решениями Второй Гаагской конференции (1907), «дабы терминологически отделить войну от просто преступления, она была определена как нечто, ведущееся суверенными государствами и только ими». Современному читателю, как абсолютизирующему вневременность международного права, так и утверждающему его всепобеждающий смысл, придётся признать и обратную сторону государственного «права войны», которое в условиях Нового времени и присущего ему колониального «цивилизационного расизма» автоматически вывело из сферы права всё, что не было включено в предметы его регулирования, более того — фактически санкционировало колониальный геноцид:

«Одним из преднамеренных или невольных результатов этих соглашений оказалось то, что неевропейское население, никогда не знавшее государства и связанного с ним жёсткого разделения на правительство, армию и народ, автоматически объявлялось бандитским. Как только местные жители хватались за оружие, их сразу же называли hors de loi [изгоями]. Тем самым была открыта широкая дорога для разного рода зверств. Европейские войска нередко вели себя так, будто они были не на войне, а на сафари. Они истребляли местных жителей как животных, не делая различия между вождями, воинами, женщинами и детьми. Даже в так называемом цивилизованном мире нарушение правил войны не было чем-то немыслимым»[542].

Известные французские мыслители достраивают генетику этой тотальности до её исторической сердцевины — и тогда оказывается, что между колониальными рабами и европейскими пролетариями как целями насилия и уничтожения нет большой разницы: «факторы, превращающие государственную войну в тотальную, тесно связаны с капитализмом — речь об инвестиции постоянного капитала в оборудование, индустрию и военную экономику, а также об инвестиции переменного капитала