Сталин. От Фихте к Берия - Модест Алексеевич Колеров

«И разве же, товарищи, в самом деле, вопрос сводится к интервенции? Ведь нельзя же себе дело представлять так, что вот мы строим в этом доме социализм, а враги извне нам могут стёкла разбить. Вопрос не так просто стоит. Интервенция есть война, а война есть продолжение политики другими средствами, а политика есть обобщённая экономика. Стало быть, вопрос идёт об экономических взаимоотношениях СССР с капиталистическими странами в полном объёме. Эти отношения отнюдь не исчерпываются той исключительной формой, которая называется интервенцией»[447].

В такой готовности встроить на любых условиях Советскую Россию в международное колониально-капиталистическое разделение труда Троцкий на самом деле был отнюдь не одинок: «Мы существуем в системе капиталистических государств… На одной стороне — колониальные страны, но они еще не могут нам помочь, а на другой — капиталистические страны, но они наши враги… либо немедленная победа над всей буржуазией, либо выплата дани. Мы совершенно открыто признаём, мы не скрываем, что концессии в системе государственного капитализма означают дань капитализму»[448].

Но цитирование Троцким апокалиптических признаний уже коммунистически канонизированного и потому защищённого от противоречий Ленина, как сказано, вряд ли могло политически мобилизовать партийную массу. Социалистическая апокалиптика Ленина могла лишь бросить тень на того, кто напоминал о ней поклонникам Ленина. И для партийного большинства, победившего в Гражданской войне и занявшего руководящие места по всей территории СССР, выглядело, как минимум, провокационной подготовкой к капитуляции. Но усилия Троцкого в этом направлении продолжили Каменев и Зиновьев, демонстрируя странное бесчувствие к интересам своей главной целевой аудитории. Зиновьев апеллировал к Марксу («рабочая революция нигде не разрешима в пределах национальных границ») и Энгельсу («победоносной может быть только общеевропейская революция»)[449], из коих следовала невозможность «изолированного социализма» в СССР. И одновременно снаряжал эту невозможность ещё более сложными условиями, которые уже требовали не только помощи «передовых стран», но и собственного социалистического лидерства СССР в отношениях с Востоком:

«Когда нас спрашивают, построим ли мы социализм, мы говорим, — да, построим! Когда нас спрашивают, как мы его построим, мы говорим, что построим его в союзе с рабочими других стран, что построим его в союзе с мировой революцией… и колониальными народами»[450].

И всё же перед лицом этого пафоса (из хора которого уже выпал Запад), в борьбе за то, чтобы сделать своим союзником Ленина, в его публицистическом наследии антитроцкисты во главе со Сталиным смогли найти буквально считанные отрывки фраз о возможности строительства социализма сначала в одной стране, которая лишь варьировала общее убеждение марксистов того времени, что этой страной станет Германия, более революционная, нежели уже коррумпированная колониальными сверхприбылями Англия, технологически и политически более «образцовая» как страна мирового прогресса. Умилительно, что современный американский историк, издалека, упрощая, — в полном соответствии со сталинской аргументацией — приписывает заслугу вынужденного поворота Советской России от мировой революции к изолированному суверенитету именно Ленину: начало Первой мировой войны нанесло мировой социал-демократии мощный удар, продемонстрировав в действиях её национальных подразделений, что для них «националистический энтузиазм» оказался выше интернациональных классовых интересов, которым упорно следовал Ленин, а в 1917 году «то, чего достиг Ленин, не было международной революцией». «Напротив, это было уходом России из Европы. Чтобы выжить в российской гражданской войне, Ленину пришлось выбросить международный коммунизм за борт. Его правительство устояло, но Советский Союз остался единственной коммунистической державой в мире»[451]. Сталин был бы доволен таким результатом свободного исследования.

В своей резолюции «О грядущей империалистической войне» Х съезд РКП (б) конкретизировал главный внеидеологический смысл внешнего суверенитета страны, которой управляли большевики, в том числе, для того, чтобы избежать вовлечения России в войну: «только при сохранении советского строя Россия будет избавлена от непосредственного участия в мировой войне. Всякое правительство, кроме советского, неминуемо пойдёт на поводу одной из групп борющихся империалистов и неминуемо вовлечёт разорённые страны в ещё большее, колоссальное разорение»[452]. В каком масштабе и с какими техническими новациями произойдёт будущая мировая война, в неизбежности которой в 1920–1930-е гг. никто в мире из числа ответственных лиц даже не сомневался. Предметом абсолютного консенсуса в понимании характера будущей войны было растущее ещё из Просвещения, Великой Французской революции конца XVIII века и индустриального XIX века убеждение в её непременной тотальности, когда границы между фронтом и тылом будут полностью уничтожены, а военными ресурсами станут все экономические и демографические ресурсы воюющих стран в целом.

В СССР это общее убеждение о приближении тотальной войны получило, в частности, редкое по внятности изображение в одном из многочисленных оригинальных и переводных трудов, который был тем более замечателен, что содержал в себе формулу тотальной мобилизации на принципах изолированного государства, адекватно описывавшую, как именно должен строить свою оборону СССР в окружении враждебных государств. Историк экономики П. Шаров, суммировав военно-организационный и экономический опыт противостоявших коалиций, с провидческой точностью и трезвостью составил для СССР и открыто опубликовал целую программу практической экономической подготовки к войне, прогностическая правота которой была продемонстрирована лишь в итоге многолетних ошибок планирования не только в СССР, но и в Германии. Он писал (выделено мной):

«Современная война ведётся всей страной. Война ведётся не только массами людей, но и огромным количеством угля, железа, стали, азота и их производных (…) Боеспособность стран в мировую войну определяется наличием высокоразвитой промышленности, её готовностью, умением приспособиться к нуждам войны, и максимальным развитием путей сообщения: железные дороги, флот, шоссе, внутреннее речное судоходство, мощность транспорта (недостаточная мощность транспорта в России имела бы для неё большие последствия, чем неудовлетворительная финансовая система). (…) Мировая война показала первенствующее значение роли металлургической промышленности в деле боеспособности государства. (…) В условиях мировой войны с её многомиллионными армиями, с интенсивным развёртыванием военных производств вопрос рабочих рук приобрёл характер исключительной важности, был одним из главнейших вопросов экономики войны, получившим в мировую войну почти решающее значение. Баланс людских контингентов между „армией фронта“ и „армией тыла“ — основное условие правильного взаимодействия фронта с тылом. (…) Напрашивается главнейший вывод: надёжной гарантией хозяйственной мощи страны может быть только её полная экономическая независимость (…) мы должны всё внимание перенести на внутреннее производство, его расширение во всех областях. Естественно, что нам такой путь обойдётся дороже, придётся переплачивать на вновь организовываемых производствах, но этот путь будет в конечном счёте самым дешёвым в предвидении неизбежности войны. Подготовка народного хозяйства СССР к обороне должна основываться на предвидении, если не полной, частичной блокады нашей страны. (…) Вопрос размещения промышленности