Современный болгарский детектив. Выпуск 3 - Трифон Иосифов

Я не видел его с тех самых пор, как у нас с ним был разговор о расследовании пятьдесят первого года. Я уже говорил — мне тогда показалось, что он поместил меня в какую-то клетку-камеру своего сознания, где мне было очень неловко и неудобно. Надо сказать, я уже встречался с такими людьми, которые всех окружающих рассовывали по готовым клеткам-камерам, и, как правило, я таких людей старался избегать. Однако кто-нибудь может возразить, что у меня самого такая служба, которая постоянно заставляет помещать людей в камеры, причем не в переносном, а в буквальном смысле. Да, это верно, но кое-что нужно бы уточнить. Во-первых, я помещаю в камеры не всех людей, а преступников — во всяком случае, стремлюсь к этому. И во-вторых, из моих камер все-таки есть возможность выйти и вышедший — и по закону, и по моим понятиям — становится свободным полноправным членом общества (на свадьбах у тринадцати моих подопечных я даже был кумом). А для тех, кто попадал в клетки-камеры к Георгию и ему подобным образца пятьдесят первого года, не было ни выхода, ни надежды вновь обрести свои права. Так что между их «клетками» и моими камерами есть разница, и весьма существенная… А если откровенно, то я очень тяжело пережил потерю Георгия, гораздо тяжелее, чем если бы потерял брата, потому что после гибели наших родных он и Мария заменили мне и мать, и отца, и брата, и сестру.

Постепенно я пришел к выводу, что для меня образовались как бы два Георгия — один до пятьдесят первого, другой — после; один — мой, наш Георгий, с которым было одинаково прекрасно и жить и умереть, а другой — с расчлененным на клетки сознанием и пристальным холодным взглядом. Я любил первого и ради него старался не возненавидеть второго, оба они снились мне, и всё в бою, но первый стрелял вместе со мною во врага, а второй — в меня… Я просыпался от собственного крика, показывал ему свой пустой пистолет, смотрел на него с мольбой, а он холодно целил мне в лоб — и этот кошмар повторялся почти каждую ночь…

С Марией мы чаще всего говорили о том, «нашем» Георгии как о дорогом покойнике — с любовью и тоской, радуясь, что он был в нашей жизни, и обрывая разговор при первой же мысли о том Георгии, каким он стал и для меня, и для нее.

…Мы встретились с ним тогда, в первый раз после войны, в ресторане «Ариана» — был такой посреди озера в Парке Свободы, потом его переименовали в «Байкал», все софийцы почему-то предпочитали старое название. Я пришел раньше. Через минут десять появился Георгий — в безупречном костюме, с застегнутой доверху жилеткой, в идеально завязанном галстуке, с «дипломатом» в руках. (Может быть, с тех самых пор я возненавидел людей в такой униформе — скорее всего, они таким образом изживают свои сельские комплексы.)

Он попытался обнять меня, но я сделал вид, что не понял его «порыва», протянул ему руку, а он вложил в нее свой кулак. Да, да, я совсем забыл об этом — он всегда здоровался или прощался, подавая ладонь с крепко стиснутыми пальцами. И если открытая для приветственного рукопожатия ладонь подтверждает не только дружеские чувства, но и отсутствие оружия, то в руке Георгия могла скрыться даже маленькая бомбочка.

— Ну, дожили все-таки! — произнес он торжественно и вынул из кармана заграничные сигареты — до сей поры я таких не видел.

— Кто остался в живых — дожил, — сдержанно ответил я и устоял от искушения попробовать его сигареты — я дымлю «Солнцем», это тоже дефицит, но Ани балует меня и регулярно снабжает ими.

Георгий не понял, что я имел в виду, и изобразил тревогу:

— Как это, «кто остался»? Неужели…

— Нет, нет, она не умерла, — поспешил я успокоить его.

— Тогда что же…

Я вдохнул кружащий голову аромат его сигареты.

— Георгий, неужели для тебя нет разницы между живым и просто неумершим человеком?

Он усмехнулся краем губ, сохраняя на лице выражение доброжелательности и великодушия:

— А ты разве до сих пор не понял, что во всем, что тогда произошло, виноваты не мы, а время? Время было такое, вот и делали ошибки, понимаешь?

Он не сердился на меня, мой бывший друг, во всяком случае пока. И я задал ему еще один вопрос, который задавал уже многим до него, тем, кто так же, как он, отвечали на первый:

— Любопытно, как бы ты объяснил то, что было, если бы одна из таких «ошибок» произошла с тобой? Ты удовлетворился бы объяснением, которое дал мне?

— Конечно, разумеется! — с подчеркнутым энтузиазмом ответил он. — Я даже был бы горд, что снова получил возможность страдать за правое дело.

— Довольно! — тихо крикнул я ему в лицо. Мне очень хотелось вырвать из-под его уже весьма объемистого зада складной стул и столкнуть его в озеро (мы сидели у самой воды). — Довольно! — прошептал я и заметил — сидящие за соседними столиками уже стали оборачиваться.

Он молча затянулся сигаретой и наставительно (так он, видно, разговаривает с подчиненными) произнес:

— Прошлое, Свилен, нельзя вернуть, чтобы исправить. Зачем же постоянно колоть мне глаза? Не лучше ли подумать о будущем?

— Дорогой мой, — начал я как мог спокойно, — ты можешь надеть рубашку, жилет, костюм, прежде чем умоешься и побреешься? А?

Я почувствовал, что ему неохота стало продолжать этот разговор.

— Что ты хочешь этим сказать?

— По-моему, ты прекрасно понимаешь, о чем речь, но могу и объяснить. Нельзя говорить о будущем, не отмывшись от прошлого, — неужели не ясно?

— Хорошо! — резко произнес он, благодушие растаяло в тумане, и на меня снова глядели стальные глаза пятьдесят первого, определившие меня в ту самую камеру, где я чувствовал себя так скверно. — Что я должен сделать, чтобы предстать перед тобой… побритым и умытым?

— Ты должен предстать таким не передо мной, а… ты знаешь перед кем…

— Твое мнение для меня не менее важно.

— Хорошо, тогда подумаем, с чем ты можешь явиться ко мне и к Марии… И я даже готов помочь тебе! В общем, в двух словах — нам нужно подробное выяснение всех обстоятельств вокруг того расследования. Ну, и еще одно условие есть, но о нем позже.

Нужно было быть полным дураком, чтобы не прочитать в его насмешливом взгляде не подлежащего обсуждению приговора:

— И это серьезно? Мне ставит какие-то условия главный следователь окружного управления МВД?

— Ну, раз сам главный следователь ставит условия, значит, ты должен их выполнить! — попытался я вернуть ему той же монетой, но шутка не удалась — стальные глаза уже пронизывали меня насквозь.

— Есть вещи, касающиеся того расследования, Свилен, о которых я не имею права рассказывать абсолютно никому. Кроме того, половина вопросов, возникших тогда, так и остались непроясненными. Сюда относится и возможная вина Марии. Просто не хватило доказательств, и расследование прекратили. Ты ведь знаешь, что говорят по этому поводу классики — лучше оставить пять преступлений нераскрытыми, чем наказать хотя бы одного невинного человека. Так что нечего нам обсуждать.

— Мы будем обсуждать этот вопрос столько, сколько я сочту необходимым! — Я тоже сменил тон, но в моем, достаточно спокойном, голосе он, видимо, почувствовал не угрозу, нет! — а то, что со мною его попытки напустить на себя важность, а вокруг страх и туман не пройдут. — Кроме того, ты ведь настаивал на встрече! И в тот момент, когда ты почувствуешь, что наш разговор угрожает сверхсекретной государственной тайне, — (тут уж я не удержался от едких и желчных интонаций), — хватай свой чемоданчик — выход вон там!

Похоже, я осадил его малость. Он снова предложил мне импортные сигареты, я снова отказался, и он несколько театрально вздохнул:

— Втравишь ты меня в историю…

И поскольку я промолчал, он вынужден был заговорить:

— Ну, в общем, короче — полиция узнала о том, что было известно только тем, кого арестовали, и Марии. Протоколы допросов арестованных не сохранились, поэтому неясно, от кого полиция получила сведения — выбила у них или от кого-то со стороны. А Нейчо, с которого начался провал, был схвачен по дороге из тира, где он учился стрелять…

Георгий помолчал немного, вдруг сжал кулак и стукнул по столу:

— Ты понимаешь, Свилен, погибли в мучениях три лучших наших товарища, а ты хочешь, чтобы я был христианином и всем все простил! Мы должны были выяснить истину! Или хотя бы попытаться…

Да, он снова, как и прежде, обвинял меня в мягкотелости, но я к этому давно привык.

— А когда вы пытались выяснить истину, не приходило ли вам в голову, что из-за этой своей прихоти научиться стрелять в тире Нейчо, скорее всего, сам попал в пасть к волку? Разве ты не помнишь, как старшая Мария предупреждала нас, что полиция ведет наблюдение за ее тиром? И мы постановили — не стрелять там? Помнишь ты это или нет?

— Видишь ли, в чем дело, — прервал он меня скорее с грустью, чем с досадой. — Марию тогда спасли две вещи: первая — то, что не ты первый выстроил эту логическую цепочку, и вторая — то, что во время следствия стало ясно — произошла путаница между двумя Мариями и большинство обвинений, выдвинутых против нашей Марии, основаны на этой путанице, а ведь старшая Мария, что греха таить, якшалась с полицией, верно?