Современный болгарский детектив. Выпуск 3 - Трифон Иосифов

— Наверно, не сумела, раз лежу здесь и трясусь… — И Мария чуть улыбнулась уголком бледного рта.

— Так вот, перестань трястись и приготовься к важной встрече.

— Какой еще встрече? — машинально спросила она и взяла со стола чашку с водой.

Я подождал, пока она сделает несколько глотков — а то еще захлебнется, не дай Бог, — но скрывать больше не имело смысла, события надвигались.

— Встрече с единственным человеком, который может ответственно и авторитетно подтвердить, что́ было написано в предсмертном письме Марии…

Мне показалось, что глаза ее настолько расширились, что заполнили все лицо. Из горла донесся звук, похожий на треск расщепленной сухой доски:

— Георгий?

Я кивнул. Она отвернулась к стене, чтобы я не видел ее лица. И несмотря на то, что я считаю себя недурным психологом, я так и не мог понять ее состояния.

— Уходи… — сказала она тихо, и в голосе ее я не уловил ни единого из возможных чувств — ни счастья, ни отчаяния, ни презрения, ни испуга. Скорее всего, так говорили мученики, примиренные и с Богом, и с дьяволом.

Я рассказал ей все о нашей встрече с Георгием, о его болезни, о разговоре в гостинице и его уходе в ванную — она слушала не двигаясь. Я попытался объяснить ей, что привез его не только и даже не столько чтобы спасти ее, сколько для того, чтобы утишить его собственные душевные муки. Думаю, что мне это удалось. Особенно сильное впечатление на нее, видимо, произвела его болезнь.

— Я приду завтра… — так же тихо, все еще не оборачиваясь, промолвила она, глубоко вздохнула и продолжила: — А сейчас иди…

И махнула рукой. Я поглядел на ее плечи и спину — было совершенно ясно, что моя железная Мария тихо плачет, а этого она никогда не позволяла себе ни при мне, ни при ком другом.

— Мы ждем тебя завтра в первой половине дня, — сказал я как можно мягче, открыл дверь и вышел на улицу.

А дома — полная неожиданность! После того как Ценков успокоил свою адвокатскую совесть посещением Марии и предложением честно поделить золото, он решил то же проделать и со мной — и налетел, бедняга, на Георгия…

Войдя в комнату, я застал такую картину.

Георгий сидел на диване, а перед ним у стены в положении «смирно» вытянулся Ценков. Адвокатик попытался повернуть голову в мою сторону, но Георгий гаркнул на него так, что даже я вздрогнул.

— Я не скомандовал тебе «вольно»!!

Ценков снова вытянулся по струнке, а мне стало и смешно и неловко.

— Ладно, я командую «вольно», я здесь хозяин, — пошутил я (какое счастье, что я не застал начала «дипломатической» встречи).

— Ты не вмешивайся! Садись и молчи! — приказал и мне Георгий.

— Пусть и парень сядет. Мы же не в казарме…

— «Смирно» стоят не только в казарме, но и перед отцом! А этому помету я больше чем отец! Я его учил и кормил целых пять лет! Ему хорошо известно, как он поступил в университет и как окончил его, так что не только стоять смирно будет, но сделает все, что я прикажу! Не так ли, паршивец?!

— Так.

— Я имею право так вести себя с тобой? Отвечай!

— Да.

— Я что, поступаю незаконно?

— Нет.

— Будешь ты думать впредь?

— Да.

— Будешь связываться с такими скотами, как этот Цачев?

— Нет.

— Будешь ты думать сначала о людях, а потом уж о своей засранной адвокатской славе?

— Да.

— Хочешь вернуть государству затраченные на тебя деньги, да чтоб отец от стыда ноги протянул?

— Нет.

— А если нет, тогда впредь каждый раз перед тем, как соберешься кого-то защищать, вспомни наш разговор. Вольно!

— Садись, Ценков, — пригласил я бледного до синевы «героя», уже взявшего в руки свой «дипломат» и направившегося к двери.

— Нечего ему рассиживаться! — отрезал Георгий. — У него важное дело!

Через полчаса он позвонил мне и сказал, что предупредил Цачева — пусть ищет другого адвоката…

Мы с Георгием вышли в город. Весь вечер мы ходили по разным улицам, я показывал ему издалека тир и фургон, мы миновали бывший дом Робевой, заглянули в подвальные окошки квартиры бай Дончо, где мы жили когда-то… Поздно ночью вернулись домой и решили вообще не ложиться, да и как можно было думать о сне, когда нас ожидала встреча с Марией — снова втроем…

В восемь часов утра я позвонил Ани, чтобы предупредить ее, что сегодня на работу не приду, а она огорошила меня новостью: в два часа пополудни я должен ехать с начальством в Софию. Уже неделю генерал ждет этого вызова по крайне важному делу в министерство, поездку откладывать никак нельзя… Я велел ей передать, что без пятнадцати два буду в управлении. А потом мне пришло в голову, что нет худа без добра, может, так лучше будет — они останутся вдвоем, и с моим отъездом все сложится более естественно.

В девять тридцать я позвонил Марии, она прийти отказалась, сварила кофе и ждет нас к себе. Тон был спокойный и доброжелательный, так она обычно приглашала меня на мыс Доброй Надежды, по всему видно было, что она сумела взять себя в руки и встреча пройдет без ненавистной ей патетики. Так и вышло. Она встретила нас тепло и просто, с достоинством, как встретила бы обыкновенных — давних или новых — знакомых. Выдала ее только прическа — она снова отрезала волосы и расчесала их на прямой пробор, так, как носила в те давние годы…

С удивительным чувством такта она сумела придать разговору такой естественный и непринужденный тон, будто это была не первая, а по крайней мере пятая или шестая их встреча с пятьдесят первого, а вернее — с сорок третьего, потому что в пятьдесят первом они встречались не за кофе и между допросом и беседой все-таки есть известная разница. В сорок третьем они расстались в кибитке той Марии, сегодня встретились в фургоне этой Марии — только и всего. Просто круг замкнулся.

Мы пошутили по поводу Цачева и Ценкова, я рассказал, как Георгий «муштровал» несчастного адвокатишку, Мария сначала рассмеялась, потом поморщилась и напомнила мне об условии, которое поставила для ведения ее дела, — никакого давления! А то, что сделал Георгий, — это и есть нажим на противника. Георгий в шутку отбивался, объясняя свое право так вести себя с этим паршивцем… Потом мы говорили еще о разных вещах, только прошлого не касались, и мне показалось, что Георгий немного успокоился и расслабился (а ведь по дороге к Марии я не мог отделаться от тревожного чувства, что его сейчас хватит инфаркт).

Без четверти два мы с генералом отправились в Софию, а вечером в половине одиннадцатого я был уже в нашем городе и немедленно отправился к Марии. Фургон и тир были открыты, но тонули во тьме. Только задняя часть тира была на замке, а специально оборудованная «волга», без которой Мария шагу не делала, стояла в пятидесяти метрах от фургона. Я позвонил к себе домой — никого. Я набрал софийский номер Георгия, он подошел к телефону.

— Где Мария?!

— Там… А в чем дело?

— Ты когда уехал?

— В семь.

— Поездом?

— Нет…

— На такси?

— Да.

Я почувствовал, что он не может разговаривать свободно, потому что жена рядом — а он не ездит в командировки на поезде или на такси, и она это знает.

— Что случилось, Свилен? Почему ты спрашиваешь? — услышал я его встревоженный голос, но отвечать не стал и пулей вылетел из фургона.

Обежав вокруг тира, я изо всех сил ударил плечом в заднюю дверь, она распахнулась, я шагнул внутрь и, нашарив выключатель на стене, едва не наступил на тело Марии…

Оловянный шарик пронзил лоб Марии точно посредине, она упала навзничь и заняла по диагонали почти всю заднюю часть тира, бельгийка лежала рядом. В правый ботинок был вложен листок бумаги, на котором кривыми пляшущими буквами было написано, что она кончает с жизнью, потому что болезнь ее измучила, стала невыносимой, и она просит друзей простить ее. От листка была криво оторвана примерно третья часть. Поблизости валялась ручка, которой она писала письмо.

Мы, конечно же, распространили официальную версию о несчастном случае — Мария чистила бельгийку, которой очень редко пользовались, и случайно выстрелила в себя. Самоубийство всегда дает пищу людскому воображению, начинаются кривотолки, догадки, сплетни, а мне меньше всего хотелось, чтобы злые языки трепали имя Марии на всех углах.

Георгий приехал к середине дня. Когда человек обязан утешать другого, его собственная боль становится тише — так было и со мной. В глубоко запавших водянистых глазах Георгия застыл вселенский ужас. Его одутловатое лицо с провалившимися внутрь глазами производило странное впечатление чего-то нереального — как на картинах Сальвадора Дали. Я уже пожалел, что сообщил ему о несчастье, надо было, пожалуй, сказать обо всем попозже и перед этим постепенно подготовить его. Но мне были совершенно необходимы его показания — он был одним из последних, если не самым последним, кто видел Марию живой. В морге я едва оторвал его от тела Марии — он оцепенело, безумными глазами смотрел на нее, и мне казалось, что где-то в тайниках его мозга зреет решение отправиться по той же дороге… Этого еще не хватало — запоздалый Ромео… Я поскорее привел его в свой кабинет.