Современный болгарский детектив. Выпуск 3 - Трифон Иосифов

— Плохо то, что в молодости у нас бывает больше силы, чем разума, — попытался я пошутить и развеять тягостную атмосферу, но он мрачно взглянул на меня и вдруг стукнул кулаком по столу:

— Не было у меня разума, но пистолет-то был, будь оно все проклято! Если бы я был на твоем месте, Свилен, а ты на моем, я бы всадил в тебя пулю еще в пятьдесят первом! — И тяжко уронил голову на руки.

— Не отрицаю, иной раз это приходило мне в голову, но теперь я рад, что не сделал этого…

Георгий поглядел на меня, и я увидел, как постепенно таяли льдинки в его когда-то ярко-синих, а теперь водянисто-белесых глазах. Я постарался взять деловой тон:

— И вообще, довольно философии. Сейчас самое главное, что от тебя требуется, — вспомнить как можно более точно текст предсмертного письма старшей Марии и приготовиться стать свидетелем в суде. Надо еще найти Денку Драгиеву, она тоже должна подтвердить.

— Зачем тебе Драгиева? Меня разве недостаточно?

— Достаточно, но, если мы и ее найдем, будет еще лучше.

— Ну что ж, ищи…

Мне показалось, что он не хочет встречи с этой женщиной — ведь она была свидетельницей тех его поступков, которых он теперь так мучительно стыдился.

— Скажи мне, Свилен, после того, как я дам соответствующие объяснения, можно ли вообще прекратить дело?

— Оно будет прекращено только в том случае, если отпадут претензии истца.

— Опиши мне, наконец, этого странного истца, который только меня еще не успел напугать! — с какой-то гневной иронией проговорил Георгий и нажал звонок под крышкой стола.

В ту же секунду вошла секретарша.

— Меня нет! Ни для кого!

Секретарша кивнула головой и скрылась за тяжелой кожаной дверью.

— Ну, я слушаю!

Я стал рассказывать ему о Цачеве, а когда назвал фамилию Ценкова, он чуть не подскочил, несмотря на свои габариты.

— Валерий Ценков, говоришь?!

— А ты что, знаешь его?

Георгий был в таком гневе, что даже не мог найти точного слова, которым он хотел окрестить адвокатишку.

— Этот… этот… негодяй из негодяев! Я дал ему образование, его отец работал у нас юрисконсультом и ушел на пенсию… А этот… этот негодяй пять лет получал от нас стипендию — по сто левов в месяц! А после института он не захотел занять отцовскую должность юрисконсульта, хотя мы все подготовили для этого и у нас была в нем нужда… А ему, видите ли, понравилось быть адвокатом или судьей, да… И стал, знаешь! Ну, освободили мы его от нашего ангажемента, хотя это и незаконно, и, если какой-нибудь ревизор прижмет меня, мне придется не только платить эти шесть тысяч левов, но может случиться и кое-что похуже. Но ради его отца! Человек он достойный, способный, из каких только водоворотов он нас не вытаскивал… Нет, ты послушай! — Георгий просто из себя выходил от ярости. — Я все чаще убеждаюсь в том, что иногда из терновника вырастает роза, а из розы — колючий терн!

Он встал, налил из хрустального графина воду в чашку, достал из кармана какие-то таблетки, отсыпал себе на ладонь и быстро проглотил, запив водой.

Я попытался успокоить его — ну что ты нервничаешь, бывают отдельные случаи…

— Отдельные случаи?! Все начинается с отдельных случаев! И рак деформирует сначала только одну клетку! Отдельные случаи… Я ему покажу отдельные случаи! Я его научу! Завтра едем… И стипендию он вернет… Пять лет будет бесплатно работать! Увидит он у меня небо с овчинку!

Никак я не мог успокоить его и в конце концов бросил это дело — ему надо было выговориться, излиться, чтобы полегчало.

Мы ужинали в саду гостиницы «Болгария». Георгий ел страшно много, почти не прожевывая, пил без конца, и, глядя на него, у меня от жалости сжималось сердце. Мы говорили в основном о его делах, и я понял, что он, как и многие, достигшие высоких постов, лишен настоящих друзей: во-первых, потому, что у него никогда не было времени поддерживать и беречь дружеские отношения, а это довольно трудное дело, а во-вторых, потому, что высокий пост вызывает чаще всего чувства, весьма далекие от дружеских… В этот вечер я ясно понял, что Георгий, как никогда, нуждается в поддержке, я попал именно в тот момент, когда, сохраняя еще видимую внешнюю силу, он внутренне слабеет и теряет опору. И чем дольше длилась наша трапеза, тем все яснее чувствовал я, что этот процесс карьерного подъема давно сопровождался внутренним крушением, которое — голову даю на отсечение — началось даже раньше подъема, а именно в пятьдесят первом, когда он не поверил Марии и судьба его получила первую роковую пробоину. Древние называли это трагической виной, а за нее приходится дорого платить, потому что срока давности для нее нет, и чем дальше, тем оплата выше. В общем, передо мной сидел несчастный, преуспевающий, совершенно одинокий человек с нарушенным обменом, больной душой и безумной жаждой спасти хотя бы ее, свою душу. Я понял, что относиться к нему плохо больше не могу и не хочу, но и скрыть от него все, что касается Марии и ее разрушенной по его вине жизни, тоже не могу.

После ужина мы поднялись ко мне в номер, и я стал рассказывать ему о Марии — об ее собачьей жизни в кибитке, о том, как она искала его по всей Болгарии и заболела, о санаториях и одиноких пустых праздниках, которые я, как мог, старался скрасить, об ее сносной теперешней жизни в фургоне, который дает хоть некоторые удобства. А он курил беспрерывно и глядел в пол. И о старшей Марии я рассказал ему все, что знал от нашей, и он тоже должен был знать это. Я говорил и чувствовал, как стальная пружина, так долго мучившая душу, раскручивается все быстрее и быстрее, и я уже не в силах удержать ее, и острые края до крови ранят ближнего.

Георгий встал и, шатаясь, вышел в ванную. Он долго не возвращался, и меня это испугало. Я сунулся туда — Георгий держался обеими руками за умывальник, вся рубашка на груди была мокрая, с волос стекала вода. Я думал, что он решил освежиться после выпитого и массы сигарет, и уже хотел было вернуться, но вдруг с ужасом увидел, что все его огромное рыхлое тело дрожит и трясется от спазматических рыданий, похожих скорее не на плач, а на скулеж прибитой собаки.

На рассвете я посадил его в такси, а во второй половине дня мы двинулись в моей служебной машине в наш город.

Мария все знала о деле.

Я оставил Георгия у себя дома, отправился за Марией и нашел ее неподвижно лежащей на узком диване в фургоне. Сначала я подумал, что ее обессилила августовская жара, но вентилятор, который я привез ей из Польши, был выключен, и, когда я увидел ее лихорадочно горящие глаза, я понял, что случилось нечто серьезное. Мария, однако, не выносила сожалений в свой адрес, поэтому я начал, как обычно, с шутки:

— Какая буря пронеслась над мысом Доброй Надежды?

Она сразу не ответила, значит, очень сердита на меня.

— Если бы я была здорова, я бы тебе такую бурю учинила, чтобы ты на всю жизнь запомнил! — огрызнулась она и с трудом потянулась к шкафчику за сигаретами.

Я тут же поднес ей мои, но она резко оттолкнула мою руку и продолжала искать свои. Они лежали далеко, я попытался пододвинуть их ей, но она снова оттолкнула меня, поднялась и взяла пачку. Я понял, что и огня она от меня не примет.

— Догадываюсь, почему ты сердишься, но можешь быть абсолютно спокойна — все в полном порядке! Настолько в порядке, что ты даже представить себе не можешь…

— Да, да, ты когда говоришь «добрый день», надо смотреть на солнце — где оно, может, уже закатилось! — Ярости ее не было границ. — В порядке! Мне, мне соврать!.. Как будто я какой-то недоносок, какая-то кретинка, которая…

— Не хотел тревожить тебя, пока все не уладится, — прервал я ее. — А откуда ты узнала?

— Если у меня нет друзей, которые должны были все рассказать, пришлось узнать от самого врага!

— От Цачева?! — не удержался и вскрикнул я.

— От его защитника.

— От этого… мм… Когда?

— Только что.

— И как он тебе это преподнес?

— Очень любезно, воспитанно… Из уважения ко мне и моему прошлому он готов уговорить своего подзащитного забрать иск из суда, если… Золото Робевой! Они очень скромные — просят всего половину…

Мария замолчала — то ли от усталости, то ли просто не хотела больше говорить об этом.

Но мне необходимо было все знать, и я подтолкнул ее:

— Ну, и дальше что?

— Ничего. Показала ему свою книжку — вот, говорю, мое золото, две сто. Примите от всего сердца, только тир мой не трогайте, а то головы полетят!

Она снова замолчала, и я опять вынужден был тормошить ее:

— Ну, а он что?

— Он? Ничего. Что правда, то правда, говорит, у некоторых действительно полетят головы, но никто не виноват, пусть пеняют на себя…

— Ну, а ты так и не сумела застрелить его? — попытался я пошутить. Мне очень хотелось подбодрить ее, ведь именно это нужно было ей после того, как этот плевок так напугал ее.