Гвоздь в башке - Юрий Брайдер

— Вот тут ты загнул, папаша! — хихикнула девица. — Меня— то полная свобода, положим, устраивает. Но еще больше она устраивает грабителей, фальшивомонетчиков, лентяев и пьяниц. Можно представить, какой кавардак начнется в Афинах, если все они вдруг станут неподвластны и неподсудны. У тебя отберут последний плащ, а меня будут задаром насиловать на каждом перекрестке. Ну и все такое прочее…

— Пойми, свобода — это не самоволие и не самоуправство. Это прекрасное и величественное достижение человечества. Не отдельного человека, вроде меня или тебя, а всего человечества. Прийти к истинному пониманию свободы можно только через мудрость, воспитание, всепрощение, доброту. Свободного человека нужно растить и лелеять столь же бережно, как садовник растит и лелеет редкий цветок. На это уйдут годы, а может, и века. Я сам, конечно, понимаю, что торжество свободы наступит не скоро, но ведь его нужно понемногу готовить. И чем раньше мы это начнем, тем лучше.

— И ты проповедовал подобный вздор молодежи? — Ампелида почему-то стала поправлять свои одежды, от предыдущих ласк сбившиеся чуть ли не к подбородку.

— Я не выбираю слушателей. Каждый, проходящий мимо, волен поступать по своему усмотрению — или внимать моим речам, или следовать дальше.

— Знаешь, папаша, что я тебе скажу… — Ампелида потупила свои бесстыжие глаза. — Ты только не обижайся. К смерти тебя приговорили поделом. Можешь и дальше пользоваться моим телом, но душой я на стороне судей.

— Вот и я про это, — старик закивал, обрадованный тем, что его наконец-то поняли. — Что станет с этим городом, если его обитатели вдруг воспримут мои идеи как должное? Он неминуемо погибнет. Смертный приговор, вынесенный мне афинянами, нужно воспринимать как акт самозащиты. Он направлен не против вздорного и болтливого старикашки, которого можно и щелчком зашибить, а против его пагубных идей, уже начавших завоевывать симпатии некоторых граждан. Ведь я покушаюсь на незыблемое. Отвергаю суверенитет общества в пользу суверенитета личности. Суд собственной совести ставлю выше суда народа. Таким образом, мои частные принципы входят в противоречие с принципами большинства афинян. Народ не только имел право, он был обязан приговорить меня к смерти… Впрочем, сначала суд склонен был пощадить меня, ограничившись штрафом или изгнанием. Ради этого мне следовало публично покаяться и отказаться от всех своих предыдущих слов. Но такой исход был неприемлем для меня. Ведь, по существу, судили не меня а истину, пусть даже спорную. Глупцы, они не понимают, что любая истина сначала кажется преступницей, а позже превращается в законодательницу. Я сам определил свою судьбу, хотя кое-кто придерживается иной точки зрения. Я выбрал смерть для того, чтобы продемонстрировать людям пример личной свободы.

— Зачем такие сложности, папаша? Кинулся бы вниз со скалы — и все. Разве это не пример личной свободы?

— Ни в коем разе. Самоубийство — деяние нечестивое. Глупо кидаться в объятия смерти, если она шествует мимо. Но совсем иное дело, когда смерть стоит у тебя за спиной. Все должно идти своим предопределенным порядком. Сроки каждой человеческой жизни учтены в великом замысле природы.

— Меня предупреждали, что ты сладкоречив, как сирена, и способен навязать свое мнение любому. Так оно, может, и есть… Однако меня ты не убедил. Хотя настроение испортил. Знала бы обо всем заранее, так никогда бы не позарилась на эти несчастные оболы. Да и время сейчас такое, что я могу зачать. Только сыночка-философа мне еще не хватало…

— Увы, от судьбы не уйдешь, — ухмыльнулся старик.

— Остается надеяться, что ты уже не способен к зачатию.

— Почему же! Мои дети совсем еще малолетки. Разве это неизвестно тебе?

— Известно. Да только люди говорят, что Ксантиппа прижила их на стороне.

— Я придерживаюсь иного мнения. На такую клячу, как она, даже раб не польстится. К тому же при рождении сыновья очень походили на меня. Такие же лысенькие, такие же беззубые, такие же крикливые, — старик улыбнулся собственной шутке. — Так что вскоре ожидай приплода.

— Клянусь Герой, я скорее отравлю свое чрево!

— А вот это уже будет преступлением. И против богов, и против людских законов. Не спеши, моя красавица. Пройдет немного времени, и афиняне заговорят обо мне совсем по-другому. Ты еще увидишь мой бюст, установленный в Парфеноне.

За дверью вдруг лязгнуло, и грубый голос произнес:

— Эй, голубки, скоро светает! Так что ворковать вам осталось недолго. Поторапливайтесь.

— Это тюремный страж! — всполошилась Ампелида. — Он навещал мою подругу Мирталу, да что-то рано от нее вернулся. Не сладили, наверное… Мне пора собираться.

Наступила пора действовать. Я слегка притушил сознание Ампелиды (ей это показалось чем-то вроде обморока) и спросил, подражая интонациям прародительницы:

— Кстати, пока мы еще не расстались… Напомни, какой нынче год. Я что-то запамятовала.

— Ничего нет проще. Сейчас первый год девяносто пятой Олимпиады.

Я быстренько произвел в уме несложный пересчет. Ага, триста девяносто девятый год до нашей эры. При желании можно и месяц выяснить. Про такую точность прежде даже мечтать не приходилось. А что толку! До Минотавра еще добираться и добираться. Знать бы, хотя и приблизительно, какой промежуток времени нас разделяет. Поинтересоваться, что ли, у Сократа? Он старик ушлый. С Периклом общался. Ксенофонту советы давал. О прошедших веках, наверное, побольше нашего Мордасова знает. Да только прямо в лоб его не спросишь. Дескать, в каком точно году скончался небезызвестный Минотавр, сын царя Миноса? Тут подходец нужен.

Как ни странно, но на помощь мне пришел тюремщик. Вновь толкнув в дверь, он объявил:

— Эй, приятель, говорят, что корабль со священным посольством возвращается. Жить тебе осталось всего пару дней.

— Тем лучше, — Сократ за словом в карман никогда не лез. — Наконец-то вместо твоей вечно пьяной рожи я узрею светлые лики богов.

— А в чем дело? — незамедлительно поинтересовался я. — Про какое посольство идет речь?

— Ты что — дурочка, или чужестранка? — удивился старик. — Разве можно жить в Афинах и ничего не знать о Делиях, празднике Аполлона Заступника?

— Считай меня кем угодно. — Я изобразил обиду. — Да только, если честно сказать, мне начхать на все ваши праздники. Я ведь не имею афинского гражданства. Мой отец был скифом, государственным рабом, и свободу получил лишь на смертном одре. Но даже он, варвар, не был таким грубияном, как ты. Я просто спросила, а ты сразу обзываешься.

Все эти биографические сведения я успел выдернуть из затухающего сознания Ампелиды. Заодно стало ясно, как мои предки оказались в Афинах. По древней традиции, тянувшейся, наверное, еще со времен первых архонтов, порядок на городских улицах поддерживали рабы-скифы, вооруженные длинными бичами. А скифы, говорят, произошли непосредственно от киммерийцев. Так что нашей родни сейчас хватает и в Причерноморье, и в Передней Азии, и здесь, в Греции.