Гвоздь в башке - Юрий Брайдер

— Это не разлад. Это вполне осознанная позиция. Но если ты настаиваешь, то можешь выслушать и третью причину, заставившую меня предпочесть смерть всем другим видам наказания и даже отказаться от уже подготовленного побега. Назовем эту причину философской. Но сначала продолжим то славное дело, ради которого ты посетила меня в этой дыре. Пять оболов — немалые деньги, и их нужно отработать хотя бы из-за уважения к щедрости городских властей.

— Бедной девушке капризничать не пристало. — Ампелида заерзала на топчане, подыскивая для себя позу поудобней. — Но про оболы больше не вспоминай. Я могу дать тебе удовольствий и на целую драхму, да только сможешь ли ты принять и оценить их.

— Уж как-нибудь постараюсь… — он закряхтел, наваливаясь на девицу.

Чтобы не сблевать, я быстренько отключился от всех идущих извне ощущений, а потом крепко призадумался.

Критон, Федон, Ксантиппа… Где-то я эти имена уже слышал… Пузатый старик с голым шишковатым черепом и рожей сатира. Смертный приговор, вынесенный неправедными судьями. Тридцатидневное ожидание смерти. Рассуждения о бессмертии души и благах своевременной смерти. Мины, оболы, драхмы. Город Афины…

Неужели судьба свела меня с самим Сократом, неугомонным спорщиком и самобытным философом? Нет, такой случай упускать нельзя. Это ведь и в самом деле умнейший человек своего времени. Он, наверное, и про Минотавра многое знает, и про Тесея, а уж нынешний год назовет без малейшей запинки. Вот так удача! Не ожидал даже…

Только побыстрее бы закончился этот срам, именуемый любовью. Девке-то что! Она профессионалка. За деньги и под козла ляжет. А каково мне, вполне нормальному мужчине, которого без зазрения совести пялит во все дырки мерзкий старикашка, пусть и прославившийся в веках своим полемическим даром.

Спустя какое-то время я осторожно, вполуха, прислушался. Старик больше не сопел и не сотрясал хлипкий тюремный топчан. Значит, можно включить зрение.

Сократ (или тот, кого я принимал за Сократа) сидел на краешке нашего жалкого ложа, а моя прародительница опять бесстыдно почесывалась, приговаривая при этом:

— Для своих лет ты просто жеребчик. Жаль только, что долгой скачки не выдерживаешь.

— Я не жеребчик, а мерин, — без всякого сожаления признался старик. — Знала бы ты меня лет тридцать назад. Вот тогда бы мы устроили настоящие скачки.

— Тридцать лет назад меня еще и на свете не было… Ну давай, излагай свою третью причину. Любопытно будет послушать.

— Как я уже говорил, основную причину, заставившую меня искать смерти, можно назвать философской, ибо она целиком проистекает из моего мировоззрения, — старик вновь заходил по своей каталажке. — Что я имею в виду… Давно понятно, что мне не ужиться с афинянами. Причем меня одинаково ненавидят и аристократы, и корабельная чернь. Я не устраиваю никого, кроме кучки праздных людей, считающих себя моими учениками. А ведь я никогда никого не убивал, не воровал, не лжесвидетельствовал, не злословил, не подвизался в сикофантах, а всегда чтил отечественные святыни и повиновался установленным законам. За что же на меня обрушилась такая нелюбовь общества?

— Действительно! — подхватила девица. — Есть даже специальный закон, запрещающий тебе вступать в разговоры с молодежью.

— Все объясняется очень просто, — продолжал старик. — У меня и у афинян разные взгляды на такие проблемы, как добродетель и порок, право и долг, свобода и ответственность, личность и общество.

— Слушай, папаша, ты сейчас не на агоре, а я тебе не народное собрание. Выражайся попроще. Иначе я больше не подпущу тебя к себе.

— А мне больше и не надо, — старик беспечно пожал плечами. — Слушай дальше. Афиняне любят свой город, чтут его законы, гордятся своей демократией. В этом смысле я не составляю исключения. Тому есть достаточно примеров. Имея немало лестных предложений из разных городов, я никогда не покидал родину. Когда Афинам угрожала опасность, я сражался в рядах гоплитов под Потидеей, Делией и Амфиполем. Я всей душой ненавижу тиранию. Вот то, что объединяет меня с афинянами.

— А что разъединяет?

— Сейчас скажу. Афиняне ради процветания родного города способны на все. И на самопожертвование, и на подвиг, и на подлог, и на прямое нарушение клятвенных обязательств. В их понимании это называется патриотизмом. Я же ставлю истину выше Афин, выше патриотизма и даже выше богов.

— Много на себя берешь, папаша.

— Потому-то я и оказался здесь… Мы много лет боролись с тиранами разных мастей, а чего добились в итоге? Городом правит демос. Справедливость вроде бы восторжествовала. Но я не могу без слез смотреть на то, во что выродилась наша хваленая демократия. Богачи перекупают голоса бедняков и в народном собрании, и в суде присяжных. Назначение на важнейшие государственные должности происходит по жребию. Вот и выходит, что суконщик становится стратегом, а винодел руководит постройкой кораблей. Законы, принимаемые в последнее время, никуда не годятся. Мнение мудрецов отвергается. Везде торжествуют невежды. Каждое голосование в народном собрании дает удручающие результаты. Оно и понятно, ведь дураки своим числом всегда превосходят умников.

— Тут я с тобой согласна. В этой тюрьме сидит двадцать человек, и ты среди них — единственный умник.

— Есть и еще один принципиальный вопрос, по которому я расхожусь с афинянами, — старик не обратил никакого внимания на реплику своей блудливой подруги. — В словесном изложении он выглядит примерно так: что есть свобода и в какой мере она может ущемляться обществом?

— Ну-ну! — похоже, что эта тема заинтересовала Ампелиду больше всего.

— Свобода, наряду с разумом, — это то единственное, что отличает нас от животных. Чем более дик народ, тем более он несвободен. Пределы свободы каждого отдельно взятого члена общества определяют и нравственное здоровье этого общества. Я считаю, что людей нельзя принуждать ни к войне, ни к труду, ни к поклонению богам, а уж тем более — к подлости. Окончательное решение должен принимать только сам человек. Права любого из живущих не могут ущемляться ради ложного понятия общественного блага. Людей должна объединять не власть и не суровые законы, а только дружба, взаимное уважение, преданность, справедливость. В идеале свободный человек не подвластен никому, даже богам.

— Вот тут ты загнул, папаша! — хихикнула девица. — Меня— то полная свобода, положим, устраивает. Но еще больше она устраивает грабителей, фальшивомонетчиков, лентяев и пьяниц. Можно представить, какой кавардак начнется в Афинах, если все они вдруг станут неподвластны и неподсудны. У тебя отберут последний плащ, а меня будут задаром насиловать на каждом перекрестке. Ну и все такое прочее…