Гвоздь в башке - Юрий Брайдер

Особенно досталось ненавистной Марье Ильиничне, прежде донимавшей меня то страхом смерти, то болью. На ее голову я обрушил целый ушат проклятий, понятных только базарным торговкам да уличным девкам города Мен-нефер, то бишь Мемфиса.

— Жми, старая цапля, на свою хреновину! Жми, пока у тебя не отсохли руки и не перекосило пасть! Я хочу назад! Здесь мне нечего делать!

Успокоили меня быстро. Человек под капельницей то же самое, что рыбка на крючке — делай с ним что хочешь.

Едва я стал приходить в себя, как Котяра и Мордасов засыпали меня вопросами, смысл которых угадывался с трудом. Ничего не поделаешь — долгое общение с шерденами, жрецами и царскими сановниками приучило меня совсем к другому образу мышления.

Тем не менее я пытался отвечать, поминутно путая русскую речь с египетской, греческой, финикийской и даже норвежской. Со стороны наш диалог, наверное, напоминал диспут немого с глухими. Тут надо отдать должное терпению и такту обоих профессоров. Никто не тряс меня за плечо и не орал в ухо: «Какой разведкой ты перевербован — хеттской, греческой, египетской, иудейской? Какое диверсионное задание имеешь?»

Прошло немало времени, прежде чем между нами установилось более или менее нормальное взаимопонимание, и тогда я честно доложил, что никакого Минотавра не встречал, поскольку промахнулся во времени сразу на несколько веков, зато немало лет прожил в Древнем Египте, где из простых наемников сумел выбиться в носильщика царских сандалий.

Профессора дружно закивали головами — понимаем, мол, но вид по-прежнему имели несколько ошарашенный. Из «душеходства» вернулся не Олег Наметкин, изученный ими вдоль и поперек, а какой-то совсем другой человек.

Дабы сделать моим покровителям что-то приятное, я произнес:

— А вы молодцы! Совсем не постарели за этот срок.

— За какой срок? — синхронно удивились они. — У нас здесь и трех минут не прошло.

Вот это да! Здесь всего три минуты, а там добрый кусок жизни. Еще несколько таких ходок, и я могу безнадежно одряхлеть Душой. Пока это не случилось, надо побыстрее покончить с Минотавром, а уж потом всерьез заняться устройством собственной судьбы.

Доведя эти умозаключения до сведения профессоров, я вновь поставил их в тупик. Похоже, что наши интересы расходились все дальше. Им позарез нужны новые данные, подтверждающие или опровергающие теоретические выкладки. А мне нужна самостоятельность, сиречь вольная воля.

— Разве вы и отдохнуть не хотите? — удрученно спросил Котяра.

— Где, здесь? — возмутился я. — Тоже мне санаторий… Утром капельница, вечером клизма. Я лучше в новом теле отдохну. Где-нибудь в шахском серале или в садах Семирамиды. А пока время терять не хочется. Трудно вживаться в чужую эпоху, привыкнув к манной кашке и кефиру… Впрочем, какой может быть базар, ведь через три минуты опять увидимся.

— Воля ваша… — произнес Котяра тоном Понтия Пилата, умывающего руки. — Приготовьтесь, Марья Ильинична. Пациент у нас такой, что с ним особо не поспоришь. Большая шишка. За каким-то там фараоном тапочки носил.

— Не тапочки, а сандалии! — поправил я его. — Зачем утрировать. Они сейчас, наверное, дороже всей вашей клиники стоили бы. Это раз. И не за каким-то там фараоном, а конкретно за Тутмосом Великим, покорителем Нубии и Сирии. Это два.

— Марья Ильинична, действуйте! — взмолился Котяра. — Как мне все это осточертело! Фараоны, императрицы, минотавры!

Боль хлестанула, словно сотня плетей одновременно. Каждая плеть имела на конце что-то острое — шип или крюк. Впившись в трепещущую душу, они с корнем вырвали ее из полупарализованного тела.

Мало просто свалиться куда-то и при сем уцелеть, надо еще проследить и подвергнуть критическому анализу все закономерности случившегося, что дает шанс когда-нибудь превратить случайное падение в осознанный и управляемый полет.

Так могли сказать многие. Например, пионер воздухоплавания — птеродактиль. Или изобретатель ранцевого парашюта штабс-капитан Котельников. Могли, но не сказали. Первый — по причине полного отсутствия разума, второй — из личной скромности.

Что же, придется взять эту миссию на себя. Но сразу уточню, что вышеприведенная фраза касается только полетов в ментальном пространстве. В реальном мире я расшибся бы, даже упав с дивана.

Считать толчки, возвещающие об очередном ответвлении генеалогического древа, уже вошло у меня в привычку, но теперь я старался уловить нечто иное — общую мелодию продвижения души по клавишам-ступенькам нисходящих поколений. Слух у меня, кстати сказать, идеальный — ведь раньше по одному перестуку колес я угадывал название очередной станции метро.

Хотелось предугадать — какой путь мне выпал на сей раз. Прежний, уже испробованный, или иной, уводящий совсем в другие края и другие этносы.

Привычный пологий спуск в прошлое быстро превращался в крутое пике, и предчувствие, резко обострившееся в ментальном пространстве, подсказывало, что в Киммерию меня больше не занесет.

Если весь конгломерат моих предков можно было сравнить с бесчисленными рукавами нильской дельты, то с привычного судоходного русла я свернул в какой-то малоизвестный, но бурный поток.

На сей раз я загадал себе остановиться на цифре семьдесят пять, но слегка поторопился и вернулся в реальный мир где-то в семидесятом поколении.

Восторг и ужас первых «душеходств» давно рассеялся, и сейчас меня интересовали три чисто прагматических вопроса: «Кто я? Где я? В каком времени нахожусь?»

Стояла ночь, и в этом не было ничего удивительного, поскольку люди, достигшие определенной ступени цивилизации (особенно люди семейные), предпочитают совокупляться в темное время суток.

С окружающим мраком боролся только масляный светильник, явно казенный, потому что такого закопченного, чадящего уродца нормальный человек в своем доме держать не стал бы. Насколько позволяло судить столь скудное освещение, я находился в довольно тесном помещении с низким потолком и несокрушимыми каменными стенами. Сквозь узкое зарешеченное окошко проглядывали звезды. Сам я возлежал на грубом деревянном топчане, едва прикрытом каким-то тряпьем.

Тюрьма да и только! Ну и влип.

Впрочем, это были только цветочки. Ягодки же состояли в том, что я сам был ягодкой (простите за скверный каламбур), то есть женщиной — судя по первым ощущениям, довольно молодой, но весьма обильной телом.

Надо полагать, что со мной только что совершили половой акт (каково осознать такое бывшему лейб-гвардейцу, викингу и шердену?). Лысый и пузатый старикашка, примостившийся на краю топчана, по-видимому, был моим любовником.