Вечный слушатель. Семь столетий европейской поэзии в переводах Евгения Витковского - Антология

Элизабет Лангессер

(1899–1950)

Светлый день перед весной

Не сраженья ли духов грядут, при которыхв облака ударяет воздушный прибой?Прошлогодние алые листья в просторахзакружились, как ткани, — и множится шорох,и полуденный свет, словно кровь под стопой.

Не фламинго ль крыла распластал в небосводе,иль предчувствие розы растет вперехлест?Снежноягодник, горка стеклянных соплодий,открывается ветру — и вот, на свободе,разлетаются чашечки крошечных звезд.

Шелестит золотарник — шуршит панихидойсеменам, унесенным в простор синевы.Даже пугало шепчется с кариатидой, —тайну, вестница Леты, немедленно выдай,ту, что спит в глубине прошлогодней листвы.

Это гальки над берегом блеск глянцевитый,Иль раздвинулась прорезь в небесном жабо?Там стоят, темно-серой одеждой прикрыты,две фигуры: достоинству шведской Бригиттысоответствует благость китайца Ли Бо.[14]

И все шире лазурь, все живей сердцевина —синевы заколдованной вешний разлив.Как синица над желобом, дрогнет пучина,и, прозрачней слезы, теневая картинарастрепещется, в зренье поэта вступив.

Сказано в полдень

Сад в полудреме. Покой низошелполднем долгим, сонливым.Скоро ли яблокам падать в подол,грушам и круглым сливам?

Все дозревает: колени расставьдля терна и мирабели.Сладостью, магией взвихрена явь.Спелость почти на пределе.

Наполняют чашу до ободкаплоды, благодарные зною,лежат, мерцая, как облака,желтизною, голубизною.

Паданки — ливнем. Во что перейдетвзятый от целого выдел?Все — нараспашку. Несорванный плодсгинул и жизни не видел.

Шорох в беседке: с утра до утратам наседка сидит — притомилась.Время, куда ты? В Заморье, пора…Где же ты, сладость? Твоя кожуражелта ли, багрова? Ты жизнь иль игра?Ответом доносится: милость!

Дождливое лето

Мак, облетай, — к чему хранитьдождинок тяжких зерна;и ящерку легко сманитьво тьму корней — туда, где нитьпрядет вторая Норна:выводок юный —в гнездах чижата;пишутся руныкоротко, сжато;роза давно лепестки обронила,иглы татарник топорщит уныло —цвел ведь, убогий, когда-то.

Он сделать силится рывок —собой заполнить поле.Там пугало, как поплавок,под ним — цветочный островоксредь зарослей фасоли.Куколь со снытьюскручены твердо;стянуты нитьюкросна и берда, —голос Гермеса из вечного мрака:«Куколка, вызрей в коробочке мака,бабочкой вылупись гордо!»

Уток погоды дождевойструится по станине,мгновенья мчат через навой,и духотою дождевойпропитан плат полыни.Пасти мочажин —в гнили и в прели;шорох протяжен;тыквы созрели.Умер снегирь, птицелов одурачен…Отсвет над папертью все еще мрачен,но не обманет у цели.

Споры от папорти — крылья сандалий.О Гермес, не твоя ли работа?Вскрыты семянки, и в дальние далисами подошвы тропу угадали —но смотри, не попасть бы в тенета!

Вспомни Клингзора: волшебник могучиймне роднею доводится дальней.Вызнала я, на неведомый случай,жабника тайну, и мыши летучей —ты не сделаешь путь мой печальней.

Лета взбухает — и пенится дикоУнструт, речка подлунного мира.Двух этих рек божество, Эвридика,заточена в берегах: безъязыкаи безмолвна Орфеева лира.

Лепесток опасть спешит;мак в коробочке шуршиттяжкий, темнокровный.Знай, что Норна ткет мечту,подрубая на лету.Спи, мой цвет шиповный.

Спи для Норны, что тебеуготовила в судьбетрудный путь, греховный.Не серпом и не мечом,знай, полынь с тропы ссечем.Спи, мой цвет шиповный.

Спи, под шорох с вышины.Для бессмертных не важнызвенья родословной.Мчатся ветры, шелестя.Знай, Орфей — твое дитя.Спи, мой цвет шиповный.

Уход семян

Сентябрь — хозяин хмурый:поспели времена.Походкою понуройв обувке жесткой, буройуходят семена.

Босые кармелитыбредут в туман, во тьму,для всех ветров открыты,и ливнями облиты,и мучены в дыму.

Султаны, камилавкиплывут сквозь белый свет —ни отдохнуть на лавке,ни добрести до травкиу них надежды нет.

Стоят подобья пагод —салатная гряда.Пучки, устав от тягот,обвянут, в землю лягут,лишь грянут холода.

Из древних лет несмелобредет жрецов толпа:для орфиков приспеломгновенье смены тела,священна их тропа.

Пусть имя — лишь обнова,но неизменна суть.Пусть гаснет свет былого,в семянке — скрыто Слово,и мир не стар ничуть.

Мартин Кессель

(1901–1990)

«Нет, мир земли не столь убог…»

Нет, мир земли не столь убог,чтоб не почуять рост корней,чей путь и долог, и глубок,но ввысь приводит тем верней;Во всем живом — росток такойявляет смысл и естество, —он есть в любой душе людской,и попросту — на дне всего.

Нет, мир земли не столь убог,чтоб отказаться наотрезот перепутий и дорог,снегов и синевы небес;от счастья тайного, когдатела сливаются в одно,и блещет багрецом вода,преображенная в вино.

Нет, мир земли не столь убог,чтоб не были ему даныправа — не подводить итог,не раздувать пожар войны;жизнь говорит: держись, поэт!Так не впадай же в забытье,и в час, когда надежды нет,есть малый отсвет от нее.

Нет, мир земли не столь убог,чтоб не постичь болезнь свою, —его закон и прям, и строг,он верного найдет судью,чтоб тот, былое обозреви меру зла установя,обрушил справедливый гневна вредоносного червя.

Нет, мир земли не столь убог,чтоб я утратил интереск нему, растящему залогнесметных будущих чудес;и я обязан жизнь пройти,частицу Истины храня,чтоб даровала мне путиЗемля, носящая меня.

Другой

Короткий шаг вперед,такой же беглый взгляд —и ты уже не тот,что миг тому назад,

Зажегся новый миг,ты молвишь — «ты и я»,но изменились лики сущность бытия.

Быть может, это снегнад кровлею мечты;себя к числу калекне причисляешь ты.

Ты сам ли так хотел,иль недостало сил?Снегирь ли пролетели сердце погасил?

Хорст Ланге

(1904–1971)

Ангелу, сброшенному взрывом бомбы

Тяжко, тяжко рухнувший с колонны,больше не причастный небесам,падший, состраданьем обойденныйтех, кого спасти не в силах сам,утерявший право благодати,сгинувший боец верховной рати.

Скорбно, скорбно сверженный с портала,прежде — небо видевший вблизи,но, когда земля вострепетала,к ней слетевший, — чтобы лечь в грязи,в пропасти печали безграничной —с ветвью миротворною, масличной.

Поток