Вечный слушатель. Семь столетий европейской поэзии в переводах Евгения Витковского - Антология

Сады и ночи

Сады и ночи — в глубокомхмеле древнейших вод,проглоченные потокомартериальных темнот;дыханье знойного ложаравнинной, влажной странывстает, печаль уничтожапоследней, пустой луны.

Лепестковым, розовым слоеммир от сознанья закрыт:пусть достанется он героям,тем, кто спасает и мстит —Зигфриду, Хагену; сонновспомни: всего лишь однакапля крови дракона —и смерть сразит колдуна.

Ночь антрацитных пиний,полный пустот ярем,влажных магнолий, глицинийразвратный гарем,бесстыдно трудятся оры,ворохами — цветы, трава.Усыпают подарки Флорышкуру немейского льва.

Древний, влажный, огромныйнаклоняется лик;видишь: за пустошью темной —луг и родник;мысли, дела — все короче.Лишние речи — долой.Только сады и ночисохраняют образ былой.

«Видишь — морем полны и светом…»

Видишь — морем полны и светомзвездные невода;песни пастушьи при этомдвижутся, а куда?И ты — исполнись терпеньем,путь — издревле ничей;спустись по немым ступенямза вестниками ночей.

Миф исчерпан, и слово,а потому — иди,но пантеона иногода не́ зришь ты впереди;не сделай к Евфрату ни шагу,туда, где трон в алтарь,в темень хмельную влагулей, мирмидонский царь!

Заране часы известныстрадания, слез; и вотцветение в погреб тесныйк ночному вину придет;эоны текут бестревожно,почти не видать берегов, —дай вестникам все, что можно:корону, грезу, богов.

Пятое столетие

«Аттический лекиф: на белом фоне,живое царству грезы приобща,миф о Плутоне и о Персефонесреди сплетений мирта и плюща.

Ветвь кипариса — над привычной дверцей,где столько роз в минувшем доцвело.Венок из белых чабрецов и сверцийв последний раз возложен на чело.

Вкусите. Воскурите и возлейте.Гробницу скроет лиственный навес.Пусть о Цикладах долго плакать флейте,а мне — идти туда, где ждет Гадеса».

Оливы серебристые в долине,магнолии — безмерной белизны,цветут, как мрамор, в чуть заметный инеймолчанием судьбы погружены.

Поля пожухлы, овцы исхудалы,никак Деметре Кору не найти,но есть Элевсис, — там чернеют скалы,там двух богинь скрещаются пути.

И ты идешь, причастен общей вере,в процессии, встречающей рассвет,горишь, — неполноправный жрец мистерий, —в себя вбирая кровь минувших лет.

О, Левка, белый остров твой, Ахилл!Далекий зов пеанов монотонных!Здесь тишину, застывшую в колоннах,одни тревожат взмахи влажных крыл.

Приплыв, уснешь под пологом небес,и он приходит, ничего не ждущий,махнет рукой из кипарисной пущи:в священной роще властвует Гадес.

Плыви, пока не опустилась мгла!Лишь голуби слетаются к Елене;не слушай, нет, того, что шепчут тени:«Да, яблоко, Парисова стрела…»

Tristesse

Не только над лугами асфоделейблуждают тени прошлого: взгляни —на грани сна и яви, у постели,порою появляются они.

Так что такое плоть? Шипы и розы.Так что такое грудь? Атлас, парча.Как ослабела власть метаморфозы,воспламенявшей бедра и плеча!

Былое: слишком ранние подруги.Еще былое: память старика.Вернется все, как водится, на круги,любовного не слушай шепотка.

И вот — ноябрь; печальная погода,отшельничество боли и судьбы,лишь холод неба, лишь печаль ухода,лишь кипарисов черные столбы.

Герман Казак

(1896–1966)

Гробница Волюмниев

Множит солнце красотуХолмов умбрийских и сада.Всюду лоза в серебристом цветуБудущего винограда.

Кипарисов темный крепМиру — контраст печальный.Предо мной — дорога в склеп,Тропка в толще скальной.

С гладких, красноватых плитЛьется холод жесткий;Факел пламенем шевелит,На стене — силуэт громоздкий.

Как всем пришлецам, уместно и мнеПочтение к древней вере.Близость ли смерти сейчас в глубинеПульсирующих артерий?

И я иду в чертог под скалой,Вниз, по лестнице узкой,И вдыхаю дух былойДревности этрусской.

Прежние боги блюдут в тишинеПрежние законы:Над саркофагами, на стене —Голова Горгоны.

Но не отогнать бедуМгле тысячелетней.Ныне к пращурам идуЯ, их сын последний.

Лавроносцу — смерти страхЗдесь грозней и гуще.Прах ты был и станешь прах,Как любой живущий.

Смело выигравший бой —В топь забвенья канет.Каждый, взысканный судьбой,Взыскан смертью станет.

Должен дух новейших дней,Демонов потомок,Здесь кружить среди теней,В тишине потемок.

Но и здесь, во тьме сырой,Жизнь тревожит души:Доносящейся поройФлейтою пастушьей.

А приход или уходЗнаменуют смену:Только смерть и придаетБренной жизни цену.

Итог

Неуютностью мирскоюМир пронизан по-людски.Время тянется к покою,Заплетаясь в узелки.

Все, что красками дышало,Затянула пелена.Как пергамент, обветшалаНикчемушная луна.

Звездный блеск на небосклоне,Свет галактик — все ясней.Наши нищие ладониПросят хлеба у теней.

Георг Гейм

(1887–1912)

Летучий Голландец

Как молниями, полон океанПечалью черной. Из бурлящей мглыВскипают с юга темные валы;Как исполин рыдает ураган.

Не птица ль вырывается вперед?Пылает мрачный нимб вокруг чела,И уместилось в грозные крылаНемерянное клокотанье вод.

Мелькни, Китай, где желтая водаДраконьими оскалами пестрит,Где фейерверк по вечерам горит,Где в рамах гонг не молкнет никогда.

Но не от капель скудного дождяВ грозе его одежда тяжела,А за его спиной скрипит шагла,С собою время в вечность уводя.

Его лицо, как будто коркой льда,Чудовищной покрыто пустотой;Он весь — как обгорелый сухостой,И, словно пыль, уходят прочь года.

Но все же скарпель тягостных вековМорщинами прошелся вдоль чела,Вся шевелюра, словно снег, бела,И пламенем горит вокруг висков.

Матросы, будто мумии, в пыли,Ждут на скамьях бессчетные лета;Впились их руки в сгнившие борта,И, словно корни, в них давно вросли.

У каждого косица, как берет,Намотана вкруг кости черепной.На шее, тонкой, как тростник речной,Болтается ненужный амулет.

Пусть капитан кричит, но каждый глух:Зеленоват колышащийся мох.Который стар, который сам иссох,Которым осень им закрыла слух.

Поэт приветствует тебя, фантом.Ты тень любви влечешь во тьму ночей,Чтоб очутиться с ней в соборе том,Где бурей разожжен огонь свечей.

Там жертвенник куриться перестал,И родники печали там больныИ смерть близка, и почернел металл.Как цепи тяжелы и как длинны.

Пылает алый свет среди могил.Стоит служитель возле алтаря.В груди — кинжалы. Из последних силЖивет любовь, то тлея, то горя.

А призрак через черный коридорСпешит за черною толпой теней.Луна ко лбу его склоняет взорИ голоса бредущих все слышней,

Дорога их темна и глубока,Шаги неспешны. Словно водопад,О стены плещет горькая тоска,И за каскадом рушится каскад.

Вот — факельщики входят во врата,За ними следом — вносят саркофаг;И музыкою штольня залита,Печальной, ускользающей во мрак.

Кто опочил? Кого уносят прочь?Здесь только флейты зову одномуДано затихнуть, — и ложится ночьТам, где сейчас прошел кортеж во тьму.

Седую полночь желтая свечаРасталкивает: слышен волчий вой —Так стонет ветер, одиноко мчаВо склеп, к могиле, к пыли гробовой.

Безмерная печаль. Впотьмах бредетПо плитам странник, молчалив и хмур, —Над ним созвездья покрывают сводПодобьями магических фигур.

Карл Цукмайер