Суд в Нюрнберге. Советский Cоюз и Международный военный трибунал - Франсин Хирш

class="a">[650]. (Трибунал недавно ввел это правило после того, как защита заявила протест из-за того, что некоторые американские документы не были переведены на немецкий; читка документов в суде обеспечивала их синхронный перевод на четыре официальных языка МВТ[651].) Советские представители беспокоились, что из-за этого в будущем защита станет оспаривать доказательства всех видов в открытом слушании.

Комиссия Вышинского также выступила против ходатайства Штамера Трибуналу о том, чтобы ему предоставили копии всех документов, касающихся его клиента (Геринга). Руденко (строго соблюдая инструкции комиссии) сообщил Трибуналу, что некоторые из этих документов из-за их секретного характера не должны передаваться в частные руки, и подавно – в руки бывших нацистов вроде Штамера. Он согласился дать Штамеру почитать эти документы, но только под наблюдением во Дворце юстиции[652]. В попытке избавиться от Штамера комиссия также составила для Руденко черновик ходатайства в Трибунал об отводе всех адвокатов защиты, ранее бывших членами НСДАП. Горшенин поручил Никитченко прощупать мнения других судей по этому вопросу. Он также внушил Никитченко и Волчкову, что нужно держать Москву в курсе всех частных обсуждений членов Трибунала. Советские судьи послушно пообещали давать «своевременную и качественную информацию»[653].

Геринг и «его адвокат-нацист» (как в СССР называли Штамера) по-прежнему привлекали внимание всей советской делегации. Геринг был морфинистом и поступил в нюрнбергскую тюрьму в состоянии наркотического опьянения. Теперь он вылечился и при помощи своего шарма и хитрости доминировал над другими подсудимыми. Кармен отметил, что даже на скамье подсудимых Геринг выделялся внешним видом: «Костюм на нем серый, в виде кителя с золотыми пуговицами, брюки заправленные в сапоги»[654]. Вишневский считал Геринга самым харизматичным из подсудимых и наблюдал, как тот командует своими товарищами и их адвокатами[655]. Ефимов видел, что «Геринг держится развязно и нагло, всячески подчеркивая, что если в гитлеровской иерархии он был вторым, то здесь, на скамье подсудимых, он – первое лицо». Он описал, как Геринг внимательно следит за всеми поворотами процесса, «то утвердительно, то отрицательно качая головой и саркастически кривя рот»[656].

Советские руководители в Москве по-прежнему были готовы давать отпор попыткам Геринга (при помощи Штамера) пропагандировать свою точку зрения в западных газетах. 11 декабря Руденко подал жалобу в Комитет главных обвинителей в связи с интервью Геринга в АП – но без каких-либо последствий. Комиссия Политбюро по Нюрнбергскому процессу решила, что всему есть предел, и составила черновик письма протеста от имени Руденко против злонамеренного использования прессы нацистской защитой. Советские руководители отправили в Нюрнберг это письмо и приказ для Руденко: добыть подписи других главных обвинителей и подать письмо в Трибунал[657].

Утром 15 декабря Руденко послал копии этого письма Джексону, Максуэлл-Файфу и Дюбосту. В нем осуждалась западная пресса за то, что позволяла бывшим нацистским руководителям продолжать свою преступную деятельность, подстрекая немецкий народ «через голову трибунала». Письмо призывало судей положить конец так называемому «ненормальному и недопустимому» положению и запретить публикацию интервью с подсудимыми и прочую пропаганду. Авторы письма указывали на роль Штамера в распространении «фашистских высказываний» и просили судей предупредить адвокатов защиты, что те потеряют право защищать своих клиентов, если продолжат передавать информацию от них прессе. Авторы также просили судей предупредить пресс-корпус, что корреспондентам, распространяющим нацистские идеи, закроют доступ в зал суда[658]. Максуэлл-Файф и Дюбост высказали поддержку Руденко; Дюбост даже отметил, что во Франции адвокат был бы наказан, если бы выступил посредником между заключенным клиентом и третьими лицами. Оба, впрочем, так и не подписали это составленное в резких выражениях письмо[659].

Руденко официально подал письмо в Трибунал в конце того же дня. Комиссия Вышинского дала понять Никитченко, что оно было подано по приказу из Москвы[660]. Утром понедельника 17 декабря судья Лоуренс как председатель Трибунала указал адвокатам защиты, что они должны придерживаться «высочайших профессиональных стандартов» и прекратить посредничать между клиентами и пресс-корпусом. Трибунал отказался идти дальше в своих угрозах, как и цензурировать прессу. Лоуренс лишь вежливо попросил прессу избегать действий, «которые могли бы воспрепятствовать беспристрастному отправлению правосудия»[661].

Советские газеты изобразили выступление Лоуренса гораздо более властным, заверив советских людей, что Трибунал принимает «энергичные меры» для обуздания нацистской защиты[662]. Но советским корреспондентам было ясно, что предупреждение Лоуренса – беззубое. Вечером 19 декабря Вишневский снова написал Поспелову и сообщил, что в тот день на третьей странице местной газеты напечатали фотографию Геринга, чем привлекли еще больше внимания к этому бывшему нацистскому лидеру. Он пожаловался, что такие вещи стали обычным делом. «Капиталистическая пресса освещает процесс однобоко» и продолжает транслировать точку зрения защиты. Вишневский заверил Поспелова, что выступления обвинителей и последние известия о казни военных преступников в Берген-Бельзене и Дахау начинают нервировать некоторых подсудимых. «Мы должны зажать, дожать и повесить всю эту банду!» – написал он[663].

Советские газеты, конечно, не освещали закулисные перипетии советского обвинения. «Правда» и «Известия» сообщили о предупреждении Трибунала в адрес защиты от 17 декабря, но не поделились другими объявлениями, которые сделал тем утром Лоуренс. К большому разочарованию советских обвинителей, Трибунал удовлетворил несколько ходатайств защиты о вызове свидетелей и подтвердил, что защита имеет право вызывать свидетелей также в интересах каждой обвиняемой организации. В то же время советскую сторону удовлетворило заявление Трибунала о том, что он принимает как доказательства не только те части документов, что зачитывают вслух, но и документы, на которые только ссылаются, при условии что они переведены на немецкий и выданы защитникам. Благодаря этому советские обвинители получили возможность ссылаться на официальные отчеты комиссий по военным преступлениям – например, Чрезвычайной государственной комиссии и комиссии Бурденко, – не зачитывая их перед Трибуналом[664].

Тем временем американские обвинители продолжали обгонять советских. Они представляли убедительные доказательства немецких преступлений против человечности на оккупированной советской территории, обосновывая это тем, что данные доказательства тоже подкрепляют обвинение в заговоре. 17 декабря Харрис рассказал, как подсудимые хотели превратить Крым, Поволжье и Баку в немецкие колонии и планировали вывезти все продукты питания из южных регионов Советского Союза в Германию, обрекая «миллионы русских» на голод[665]. Это выступление, в котором голод описывался в качестве инструмента нацистской политики уничтожения, произвело сильное впечатление на советских корреспондентов[666]. Руденко и его сотрудники планировали представить некоторые из этих же самых доказательств; теперь им пришлось думать о том, стоит ли перерабатывать эту часть выступления и каким образом.

Советские обвинители оставались вне игры, а американские сменили тему и приступили к представлению свидетельств против обвиняемых организаций.