Яблоневое дерево - Кристиан Беркель

class="p1">– Как пленный офицер, я решительно протестую. И ожидаю, что с завтрашнего утра меня определят туда, где я действительно нужен: в стационар.

Он ударил кулаком по столу, повернулся на месте и вышел из кабинета, не оборачиваясь.

На следующее утро он уже стоял за операционным столом и просматривал с Машей список пациентов, ожидающих помощи.

Через два дня он столкнулся с комендантом по пути в лазарет.

– Откуда ты так хорошо знаешь русский?

– Меня научила Маша.

– Читать она тебя тоже научила?

Отто коротко кивнул. Комендант улыбнулся.

– И что тебе нравится больше всего?

– Пушкин.

– Ты читаешь Пушкина?

Больше Отто не пытались перевести на другие работы. Когда они встречались с комендантом, то всегда здоровались со взаимным уважением. Однажды Отто нашел у себя на кровати двухтомник Пушкина. Каждый день он учил наизусть стихотворение.

– Здорово, Отто.

Хайнц обладал в лагере особым авторитетом. Он был членом Национального комитета «Свободная Германия», который потом преобразовался в антифашистское движение. И постоянно поглядывал налево и направо, опасаясь слежки. Заключенные из других стран называли эту причуду «немецким взглядом». В целом, Хайнц был безобидным. До войны он работал в скобяной лавке. Убежденный коммунист, он никогда не поддерживал нацистов. Отто относился к нему хорошо. Возможно, дело было в родной речи, возможно – в простой и прямой манере общения. Хайнц ему кого-то напоминал, но кого именно, вспомнить не получалось. Отто звонко рассмеялся, увидев, как он озирается, пока идет по абсолютно пустому плацу. Хайнц оттянул указательным пальцем левой руки нижнее веко.

– Нужно всегда быть начеку. Всюду подстерегают глазки. К сожалению, они есть и в наших рядах. Нынче честный человек может превратиться в предателя за тарелку каши.

Глазками называли доносчиков, которые оповещали командование о кражах и других нарушениях. Еще на ступеньку ниже находились кашисты. Они были готовы на все за двойную порцию каши.

– Сегодня вечер выборов. Ты с партией?

– О чем речь?

– Мы выбираем политический актив лагеря. И Вольфрам, наш старшина, просил передать тебе особое приглашение. Будем очень рады, если заглянешь.

– Не знаю, никогда не связывался с организациями.

– Господи, Отто, да ладно тебе. Ты же один из нас.

– Ну уж нет, я сам по себе.

– Слушай, на родине…

– Хайнц, даже не начинай. У меня больше нет родины.

– Но мы еще поем. Между прочим, красивые песни. Поверь.

– Этот трюк я уже проходил еще в тридцатых. Ничего другого у вас на уме конечно же нет. А песни, будто я не знаю, – сначала мы, немцы, начинаем петь, а потом бьем окружающих.

– Ошибаешься, Отто, очень ошибаешься. Мы хотим построить новую Германию, понимаешь. Снизу, а не сверху. Наши товарищи из Берлина, из восточной зоны, сообщают, что русские готовят там почву для нашего возвращения, а вот на западе все иначе, там по-прежнему у власти нацисты.

– Хайнц, не обижайся, но сейчас мы как раз расхлебываем последствия нового порядка, и я по горло сыт новизной.

– То есть ты хочешь оставить все, как есть?

– Знаю я твоих товарищей. Вон, спроси русских. Цвет другой, суть та же. Если долго скрести, коричневый станет красным.

Лежа на нарах, он думал о Сале, об их последней встрече в Лейпциге. Теперь у этого Ханнеса все шансы. Время работает на него. Даже если Отто вернется в течение полугода, возможно, будет уже слишком поздно. Никто не виноват. Это война. И заключение в плену – тоже война. Что бы ни происходило, война повсюду. Прошедшие годы изменили его навсегда. Как и Салу. Она тоже была в лагере. Но в подробности не вдавалась, лишь коротко упомянула. Когда он выйдет отсюда, будет реагировать так же. О чем рассказывать? Как он периодически терял собственную личность, как наблюдал за товарищами, задаваясь вопросом, выглядит ли сейчас так же, как остальные? Он почувствовал это, когда обнял ее в Лейпциге. Она изменилась. Прежняя Сала возникала лишь ненадолго, как мимолетная тень. Что за игра ведется сейчас в том бараке? Он знал, как возникают такие группы. Некоторые – обычные люди. Старые социалисты. Или коммунисты. Их намерения искренни. Но они умалчивают о прошлом, как и все остальные. Как можно при этом построить что-то новое? О свинстве никто не говорит. Молчок. Никому не хватает мужества. Все иллюзии оказались разрушены. Они окружены живыми мертвецами, утратившими всяческое самоуважение. Ничего нового не получится. Страна заражена навсегда. Правильнее всего – все уничтожить, начисто стереть германский рейх с лица земли. Навсегда. А новое начало предоставить другим – тем, кто сейчас делит страну. И этим ребятам, что пресмыкаются перед антифашистами ради небольших подачек, всяким глазкам и кашистам, готовым предать соседа за ложку еды. Это новая свобода. Да плевать он на нее хотел. Свобода речи. Просто смешно. Пусть пудрят мозги кому-нибудь другому. Никто в лагере не разобщен так, как немцы. Другие народы держатся вместе. Когда японцам сократили выдачу дров, японский полковник приказал сжечь барак. Японцы тесной толпой сидели вокруг огня и со смехом грелись. Одни предпочитали вместе замерзнуть, но сохранить достоинство, другие шпионили друг за другом, воровали у товарищей хлеб, чтобы прожить на несколько часов дольше, и неважно, насколько это подло.

Но все же он решил сходить. Все лучше, чем валяться на нарах в бараке и пялиться в потолок.

Отто зашел в барак антифашистов. За фортепияно сидел школьный учитель. Он играл «Интернационал». Предлагали водянистый кофе.

Хайнц радостно поприветствовал Отто и потащил вперед, где уже начал свою речь Вольфрам Лутц, старшина активистов.

– Товарищи.

Это был добродушный, чуть грубоватый человек, и Отто показалось, будто он знаком с ним с детства.

– Товарищи, мы собрались здесь сегодня, чтобы провести демократические выборы нового лагерного актива. Со стороны руководства лагеря очень великодушно позволить такую вольность нам, недавним врагам, причинившим столько горя им и их семьям. Товарищи, пожалуйста, не забывайте: это ваша ответственность.

Вольфрам подходил к делу без фанатизма, был открыт к объективной дискуссии. Но были и другие.

Отто прекрасно заметил косые взгляды. Сведенные от лжи и жадности тела, готовые донести на любого, лишь бы скрасить свое пребывание в плену. Они усердно готовились как можно более гладко войти в новое общество, где скоро начнут процветать старые добрые ценности – подлость, раболепство, предательство.

– Товарищи, прежде чем мы приступим к делу, я хотел бы напомнить, что руководство лагеря поручило нам, антифашистам, почетную задачу: идеологическое и культурное просвещение немецких заключенных. Это тоже исключительный шаг. Некоторые из вас помнят, как обращались с русскими заключенными в наших лагерях. То, что мы не несем за это коллективного