Яблоневое дерево - Кристиан Беркель

в Мадрид, но больше податься было некуда. Покинуть Берлин оказалось непросто. В оккупированной зоне царили свои законы. Ей пришлось подать заявление о расовом угнетении, несмотря на внутренний протест. Сала годами скрывала свое еврейство, чтобы выжить в этой стране. Теперь оно понадобилось ей, чтобы отсюда уехать.

Иза открыла дверь. Они бросились друг другу в объятия. Похоже, тюремное заключение и годы ее смягчили. Она сразу влюбилась в маленькую Аду. Замирая от ревности, Сала наблюдала, как чутко ее мать заботилась об Аде. Она окружила внучку вниманием, словно желая показать дочери, чего не хватает ребенку и почему ее нежелание говорить в целом вполне естественно. Молчание – признак особого интеллекта. Так дети выражают силу характера, свою независимость. Уж она-то должна понимать это лучше всех, в конце концов, с ней было то же самое, а Аде уже два года, что бы там ни говорил ее отец, старый плут.

Небольшая колкость здесь, упрек там, и они окунулись в прежнюю враждебность. Томас снова пожелал нарисовать портрет Салы, и снова вспыхнула ссора – в итоге мать, недолго думая, разорвала портрет дочери на кусочки. По замыслу Томаса, Сала лежала в длинном платье на кушетке рекамье, опустив взгляд в книгу. По сути, его там даже не было, с хихиканьем уверял он, пока Иза бросала остатки картины в горящий камин.

Вечерами, когда Ада спала, а Томас кутил в барах Мадрида в поисках новых моделей, мать с дочерью молча сидели за столом. Ни слова о Гюрсе или Лейпциге, ни слова о годах заключения во франкистской тюрьме, где Иза и Томас едва избежали смерти.

Пережевывая каждый кусок тридцать восемь раз, Иза смотрела на дочь, и Сала задавалась давним вопросом: что ей сделать, чтобы завоевать – нет, не симпатию – хотя бы благосклонность и милость матери.

Поздно ночью в комнату Салы ворвался Томас. Включил свет и сорвал с нее одеяло.

– Вставай, неблагодарная гадина! Вон отсюда! Убирайся из нашей квартиры, сейчас же!

У него за спиной появилась Иза. Она поняла, что муж пьян, но за дочь заступаться не собиралась. Лишь нерешительно замерла в дверном проеме с покрасневшими от сна глазами.

– Что такое, что я тебе сделала?

– Ты испортила Дюрера. В мастерской потоп. Ты оказалась права, Иза. Я был слеп. Слепой дурак, который вечно видит в людях хорошее. Ты оказалась права. Ей нельзя доверять. Она коварная лгунья. Крыса.

Сала вскочила с кровати. Она ударила Томаса по лицу, схватила мать, но в ту же секунду обескураженно отпустила ее.

– Ты так говорила обо мне?

Ада проснулась. Она изумленно наблюдала за матерью. Сала была слишком взволнована, чтобы это заметить.

– Он пьян, – сказала Иза.

– Ты так говорила? Я хочу знать, – допытывалась Сала.

Оставив дрожащую Салу, Иза направилась прочь. Ада молча наблюдала за бабушкой. Уходя, Иза повернулась к Томасу.

– Картину еще можно спасти?

Пьяный Томас, рыдая, повалился на пол.

– Хватит реветь! Если не умеешь пить, то и нечего!

Она потуже затянула пояс халата и ушла. Сала бросилась за ней. Она догнала мать в коридоре. Иза повернулась к ней, словно фурия.

– И не смей меня трогать. Мы из кожи вон лезем ради тебя и ребенка, а ты разрушаешь нашу жизнь.

– Мама, этого не может быть. Ты же ему не веришь? Я ничего не сделала. Я не понимаю, о чем он говорит. У вас есть Дюрер? Я даже не знала.

– Хватит корчить невинность. Такая же дурацкая ухмылка, как у отца, когда он лгал.

– Папа никогда не лгал за всю свою жизнь. Ты не заслуживала такого мужчину. Ты никогда не понимала его души.

– Ну, зато ты хорошо разбираешься в мужских душах, – рассмеялась Иза. – Посмотрим, в кого превратится после плена твой Отто. Благородный, хороший человек? Погоди. Думаешь, Томас был таким всегда? Ты же знала его до войны, он ведь тебе очень понравился, разве нет? Посиди пять лет в камере смертников, тогда поговорим.

Сала испуганно смотрела в горящие глаза матери. Иза стояла, безвольно опустив руки. Она закричала. Сала еще никогда не слышала, чтобы ее мать кричала. Она всю жизнь была сдержанной и спокойной, даже в гневе. Ее худое тело оставалось неподвижным, но резкий голос пронзил слух Салы.

– Хочешь что-то рассказать мне о жизни? Да я опускалась в такую бездну, куда ты бы и заглянуть не рискнула. Дочь, мы боролись, нас приговорили к смерти, и мы пять лет ждали, когда нас повесят. Поэтому Томас стал таким, как сейчас, поэтому он шатается по барам и пьет, пока не забудет его – страх смерти. Стоит однажды оказаться в его когтях, и он уже не отпустит тебя. Никогда.

Сала похолодела. Ее пульс замедлился. Она смотрела матери в лицо. Спросила ли она хоть раз о ее жизни в последние годы?

– Мы уедем, как только я найду куда.

Из комнаты послышался крик Томаса.

– Ребенок! Ребенок! Скорее! Она задыхается.

Сала с Изой побежали туда. Ада покраснела. Она кашляла, пытаясь вдохнуть. Сала взяла дочь на руки. Иза приблизилась к ним. Она пристально вгляделась в лицо ребенка.

– Ложный круп. Пройдет. Сохраняй спокойствие, вынеси ее на свежий воздух.

Она погладила кашляющую Аду по голове и тихо сказала:

– Ну, птичка моя, ничего страшного. До свадьбы заживет.

Два дня спустя Сала бежала с Адой по улицам Мадрида в поисках новой цели, нового места, новых людей. Франция, Германия, теперь Испания. Она везде была нежеланной. Indésirable. Неугодной.

Отто не отвечал на ее письма уже много месяцев. Что с ним случилось? Она не знала. Он еще жив?

Она бежала на почту. Мать дала ей адрес своей сестры, Цеси. В двадцатые годы Цеся познакомилась в Париже с Максом. Он работал библиотекарем в Буэнос-Айресе и приехал во Францию на каникулы. Он был гоем. Цеся уехала с ним в Аргентину. Через несколько недель они поженились. Мать почти не рассказывала ей об этой сестре. Она даже не знала, чем та занимается. Впрочем, неважно, Сале просто нужно где-то перекантоваться первые несколько недель, а дальше она разберется. Где угодно лучше, чем здесь. Она дожидалась ответа в дешевом отеле, оплачивая его самостоятельно. Жан прислал ей немного денег, и мать, как ни удивительно, тоже. На переезд и первые пару недель должно хватить, но ночевать в отеле было безумием. Она должна научиться вести себя осмотрительнее. Сала уложила Аду спать. За окном медленно гас день. Воздух был влажным и душным, Мадрид выдохнул. Ей нужно нечто большее, чем очередные новые возможности, подумала