Горькая жизнь - Валерий Дмитриевич Поволяев

уголовники, которых было больше, чем «политиков», могли запросто убить любого, всадив заостренный гвоздь в ухо, могли вволю поиздеваться, отобрать обувь и босым выгнать на снег и мороз, могли схватить телогрейку какого-нибудь неугодного «политика» и с криком «Это наша месть фашистам!» навалить в нее пару куч говна – для этого дела уголовники не стеснялись даже снять штаны, – а потом, покрикивая, что от этой одежды дурно пахнет, швырнуть ее в бочку с огнем. В результате «политик» оставался без телогрейки. Это было равносильно гибели.

Однажды «политики» решили прижать уголовников и расквитаться за издевательства. Перетрухнувшие уголовники подняли такой ор, что вохровцы открыли огонь прямо по палаткам – дело происходило в самом начале лета, когда еще только укладывали первые метры шпал, палатки поставили списанные, и их можно было дырявить сколько угодно. Вот вохровцы и стреляли по ним, не опасаясь, что стоимость погубленного имущества вычтут из их зарплаты. Ну как можно было в таких условиях человеку оставаться человеком? И все-таки «политики» оставались людьми.

В пристройке было прохладно, в углу, под потолком, тихонько потренькивал сверчок. Окошко было открыто, ночь выдалась теплая, от растущих в двух метрах от стены яблонь исходил сладкий, какой-то медовый дух.

Китаев выглянул в окошко – сад у Арсения Арсеньевича был большой, росли в нем не только яблони. Китаев затянулся воздухом – набрал полную грудь, почувствовал неожиданно, что его охватывает какой-то детский восторг, беззвучно выдохнул. Не самое плохое место для того, чтобы отлежаться «на дне».

Заметив человека, в глубине сада громыхнул цепью пес, но лаять не стал – за это от хозяина можно было получить пару пинков. Зевнул громко и лениво: «Гы-ы-ы»… Очень был он похож на неповоротливого вертухая – та же тональность в голосе. Китаев невольно усмехнулся.

А окошко… Лицо его сделалось грустным и озабоченным одновременно. Окошко – хорошая дырка на случай отступления. Только не приведи Господь бежать… Отсюда бежать уже некуда. Тут – предел, крайняя черта. Да и усталость накопилась в теле, засела в костях, в мышцах, в мозгу, переполнила все.

Иногда в голову даже приходила мысль, что лучше лежать где-нибудь в могиле, чем жить такой жизнью. Китаев оглянулся. Аня уже спала, свернувшись на топчане калачиком и подложив под щеку ладошку. Рот у нее был по-детски открыт, усталое лицо помягчело, сделалось молодым и трогательно доверчивым. Разбирать постель Аня не стала, словно бы тревога, сопровождавшая их с Китаевым всю дорогу с севера, не дала ей этого сделать.

Эх, Аня, Аня. Китаев постоял несколько минут неподвижно, ощущая, как внутри у него собирается в клубок нежность, рождает то ли слезы, то ли еще что-то, растекается внутри, обволакивает сердце, рождает в висках щемление, шагнул ко второму топчану и повалился на него. Уснул он очень быстро – окунулся в светлую, медленно текущую реку и поплыл, поплыл, поплыл…

Под утро проснулся от того, что поднялась Аня, выглянула за дверь – она засекла шаги дядьки, а Китаев не засек, и это было «не есть хорошо». На фронте, в разведке такое не прощалось – прошляпил он момент, прошляпил…

– Ты куда, дядя Арсений? – шепотом спросила Аня.

– Спи, чего встала? – также шепотом отозвался дядька. – Мне надо на работу съездить, проверить, пришел сейнер с рыбой или нет. Скоро вернусь. Отдыхай.

Через пару минут за стенками дома звонко застрекотал мотоциклетный мотор. Китаев определил: трофейная машина, «БМВ», облегченный вариант – у разведки имелись такие… Китаев перевернулся на другой бок и вновь заснул.

Сквозь сон ощутил, как над ним наклонилась Аня, хотела что-то поправить, – кажется, подушку, но побоялась потревожить его и ничего не стала делать.

В осеннюю пору, как и в зимнюю, ранних и скорых рассветов не бывает. Небо постепенно сереет, словно бы линяет на глазах, проваливается, звезды становятся тусклыми, как шляпки старых гвоздей, растворяются в плоти неба, день же наступает, когда в домах, на улицах Темрюка, во дворах начинают разговаривать люди.

На некоторое время Китаев забылся, погрузился в глубокий сон, но это было недолго, и в тот момент, когда около дома вновь раздалось тарахтение мотоцикла, – вернулся Арсений Арсеньевич, – он неожиданно почувствовал опасность. Китаев дернулся, приподнялся на постели. В окошко лился скудный серый свет, какой-то странный, клочковатый, словно бы вместе со светом в пристройку проникали комки морского тумана. Похоже, солнца сегодня не будет: если бы солнышко дало о себе знать, то пространство обязательно бы окрасилось в нежную розовину, но чего не было, того не было. Никак не мог понять Китаев, что происходит, отчего так остро начало покалывать в груди, почему не исчезало гнетущее ощущение тревоги.

Он прислушался к тому, что делалось за стенами пристройки. Было тихо. Очень тихо. Ухо улавливало лишь аккуратные шаги Арсения Арсеньевича, который, покашливая простудно, хлопотал около мотоцикла, чинил в нем что-то, пытался совладать с кашлем, но это у него не получалось.

«Может, подсобить мужику?» – в мотоциклах Китаев разбирался, на фронте изучил эту технику. Но Аня же представила его контуженым, немым – как он, якобы немой, будет объясняться с дядькой?

Через несколько минут на улице, в самом конце ее, возник новый звук – работали два автомобильных мотора. Сытый и одновременно натуженный рокот, который бывает у машин, идущих с гружеными кузовами.

Китаев ощутил, как по спине у него пробежал острекающий холодок: звук был до боли, до крика знаком. В зоне на таких автомобилях при смене постов развозили вохровцев. Китаев невольно стиснул зубы. А с другой стороны, мало ли существует на свете грузовиков с одинаковыми моторами? Сотни тысяч. Засечь его и Аню в Темрюке никто не мог – они пришли ночью и их никто не видел. Кроме Арсения Арсеньевича. А Арсений Арсеньевич своих сдавать не будет.

Рокот машин усилился – автомобили находились уже недалеко от дядькиного дома. Аня не слышала противного звука, она вновь уснула, по-прежнему безмятежно, как-то по-детски косо приоткрыв рот.

Вот звук машин поравнялся с домом. Пройдет несколько мгновений и он поползет по улице дальше, но нет, он сделался тише и словно бы застыл на месте. Китаев почувствовал, что нервный холод, пробивший его, сделался сильнее – вот-вот спеленает руки, ноги, а потом и все тело.

Он поспешно сбросил ноги на пол, сунул их в ботинки, быстро завязал шнурки. Мерцающий серый свет за окном сделался темнее, словно бы на огород опустилась туча, и Китаев кинулся к Ане:

– Вставай! Быстрее! – затряс ее за плечи. – Аня, беда!

Аня застонала, с трудом оторвала голову от подушки. В это же мгновение совсем рядом затопали чужие сапоги.

– Аня, беги! – сдавленно выдохнул Китаев. – Я их задержу!

С постели Аня слетела мгновенно, словно пушинка, подхваченная порывом ветра,