Горькая жизнь - Валерий Дмитриевич Поволяев

всего, засовывал трубку в рот и сливал туда баланду. Наверное Хотиева берегли для какой-то показательной казни, не иначе. Если бы не это – забили б тяжелыми сапогами и сбросили в ковыльную яму.

К худому голому телу Хотиева были пришиты офицерские пуговицы, штук восемь – пришиты в два ряда: так лагерное начальство отметило предводителя взбунтовавшихся зэков. Проделало это в назидание другим – не бунтуйте, дескать. Пуговицы также были пришиты к телу тонкой проволокой, проколы залиты спекшейся кровью.

Китаев втянул сквозь зубы воздух – в груди не хватало дыхания, было пусто, хоть падай в воду. Сглотнул: во рту все время собиралась кровь, забивала глотку. Хотиева было жаль. Больно Хотиеву было, очень больно, но он не издавал ни стона, ни хрипа, ни вздохов – молчал командир. И вся эта страшная яма, заполненная водой, молчала. Китаев сжал зубы – молчать следовало и ему.

Конец был близок, до финиша осталось чуть-чуть. Надо было выдержать муки, которые кто-то из местных лагерных царей расписал на долю Китаева, Егорунина, Хотиева и других. Китаев ткнулся головой в стенку, вжался затылком в землю, делая себе углубление, и закрыл глаза.

Перед ним поплыло, колыхаясь из стороны в сторону, рябое красноватое пространство. Неплохо было бы забыться, может быть, даже уснуть, но как? Губы у Китаева дрогнули, зашевелились, словно бы он разговаривал с самим собою. Немо разговаривал, не издавая ни одного звука.

Неужели все осталось позади и душе его скоро сделается легче, он позабудет лагерь, войну, пятьсот первую стройку, лагерь, в котором протекала его горькая жизнь?

Позади оставалось многое. И заповеди «Не верь, не бойся, не проси», как и «Не суй носа в чужой котелок», и синие лица умирающих людей, на небритых щеках которых, в щетине, серели гниды (вши покидали умирающих, перебирались на живых зэков, а гниды не могли перебраться – еще не вылупились; кстати, в лагере и примета была: если от зэка убегают вши, то, значит, он скоро умрет, и примета эта страшная ни разу не обманула), и кровь, остающаяся на хлебе после того, как откусишь немного… Тоже несладкая вещь: кровь означала, что у зека цинга, и скоро у него выпадут зубы. Без зубов он не сможет цепляться за жизнь – нечем…

Бороться с цингой на севере трудно – для этого не было ни зелени, ни витаминов. Даже гнилой рыбы, сдерживающей, как известно, цингу – и той не было.

Уходили в прошлое и этапы, по которым гоняли Китаева – их было несколько, они хорошо запомнились, и память о них отбудет вместе с Китаевым на тот свет, – и разные уроды в фуражках с голубым верхом, житнухины и те, кто находились с ним рядом, и люди хорошие, протянувшие руку помощи… Этапы были трудными – в день положено было пройти двадцать пять километров и никак не меньше… И зэки, двужильные и трехжильные, их проходили, дотягивали до ночевки и падали на землю, испускали дух… Все это было, было, было!

Как были и зимы длиною в двенадцать месяцев (двенадцать месяцев зима, остальное – лето), и мертвецы, которыми обкладывали палатки, чтобы теплее было и палатки не снес лютый ветер; и талая, из снега и льда вода, к которой зеки никак не могли привыкнуть – от нее рвало, выворачивало наизнанку, и никто не знал, почему это происходит; и зековские заветы, в которых было немало умных правил, как, например, «Было бы сказано, а забыть успеешь», «Дай Бог все уметь, да не все делать», «Во сне срок идет быстрее»; и лесоповалы, которые называли «сухими расстрелами»; и издевательства вохровцев…

Все это было, было, еще вчера рождало ком в горле, а теперь не рождает – теперь уходит в прошлое. У других зеков будет своя судьба, своя биография – повторов, если приглядеться, почти не бывает.

Китаев был готов к смерти.

Незадолго до смерти перед человеком, говорят, проходит вся его жизнь. Так и у Китаева: он и темный блокадный Питер увидел, и мать свою со скорбно свитым морщинистым ртом, и Голубевых, соседей – Екатерину Сергеевну, Трофима, даже уголовную профурсетку Веру и ту увидел, – как и незавершенную любовь свою, сероглазку Ирочку Самсонову… Так и не стала она женой фронтовика Владимира Китаева, хотя все шло к этому. И звук метронома, предостерегающего об артиллерийском налете, услышал – он будет слышать и вспоминать его даже на том свете, как и солдат своих из разведки, живых и мертвых, будет вспоминать и молиться за них. Китаев даже самого себя увидел – в пилотке, в мокрой плащ-палатке, с автоматом, перекинутым через плечо.

Шевельнулся Китаев, вместе с ним шевельнулась и яма, люди, находившиеся в ней, послышался тихий говор, заплескалась вода, затем наверху, едва ли не под самой крышей «бура», раздался громкий, с командным металлическим отзвоном голос:

– Ну чего, фашисты, живы еще? – Не услышав ответа (Китаев узнал голос подполковника, бившего его), пришедший засмеялся неожиданно благожелательно, металлический отзвон исчез, и подполковник проговорил пасторским тоном: – Дышите, дышите духом, пока он есть, мочитесь в яму – и дышать, и мочиться под себя вам осталось недолго…

Подполковник знал, что говорил: сведения он получал из первых рук, от сидящего в соседнем кабинете начальника, либо готовил их сам, бумаги на это не жалел. Что-то уж очень веселым был вохровский командир, не к добру это…

По ночам в Абези уже трещали настоящие зимние морозы, ночью воздух вымерзал до хрустальной звени. Вода, стоявшая в яме, прожигала тело до костей. Впрочем, проходило немного времени, и люди, попавшие в яму и обожженные студеным кипятком, переставали болезненно кривить рты, ноги привыкали к воде, немели, и холод уже не ощущался так остро. Наверное, что-то отмирало в организме, происходили изменения, а может, одна болезнь вытесняла другую и теперь навсегда поселилась в теле.

Особенно веселило вохровцев то, что узники сидели в яме голые, в чем мама родила. Только немногие были в кальсонах или трусах.

– Чтобы никуда больше не бегали, – с заливистым хохотом поясняли дюжие вохровские охранники, – понятно?

Действительно, голяком в морозную ноябрьскую пору по городам и весям не очень-то побегаешь…

Не думал Китаев, что ему удастся когда-нибудь выбраться из этой ямы.

На следующий день после того, как он попал в яму, скудным серым утром, когда люди тесно прижимались друг к другу, чтобы хотя б чуть согреться, один из зеков, стоявший с краю, с пришитыми к груди пуговицами, согнулся беззвучно и пополз вниз, в воду, смешанную с мочой, наверное, в равных пропорциях…

Это был один из руководителей восстания, правда, менее удачливый, чем Хотиев – Перевозчиков. Его ухватили за руки, с трудом, хрипя и задыхаясь, подняли,