Горькая жизнь - Валерий Дмитриевич Поволяев

Лицо неведомой вологодской жительницы, изображенное на фотокарточке, вклеенное в паспорт, не очень походило на лицо Ани, но милиционеры не были придирчивы. Их трогала беда онемевшего от контузии солдата – милиционеры сами были фронтовиками, видели и смерти, и контузии, и вообще такое, что только на фронте можно было увидеть.

Словом, проносило, дареный паспорт помогал, будто бы был оберегом, – Аня и Китаев добрались до Темрюка.

В Темрюк они вошли ночью.

Городок был тих, темен, лишь в порту причал был освещен двумя прожекторами. Аня не выдержала, засмеялась – там, где работал дядя, всегда были «свет и пища». Арсений Арсеньевич буквально помешался на освещении – не терпел глухих темных углов, как не терпел и пустых полок, где должны находиться продукты, говорил настойчиво, неровным хрипловатым голосом своим родичам: «Всегда следуйте этому правилу, и люди будут уважать вас». Племяннице его Ане не все было понятно, она в сомнении качала головой – ведь если вдуматься, речь шла о разных материях. Это то же самое, что в огороде бузина, в Киеве дядька, а в ближайшем лесу аэроплан, но она никогда не критиковала дядьку – любила его. И дядька любил племянницу.

Жил Арсений Арсеньевич недалеко от порта, на коротенькой, плотно засаженной деревьями улице, пахнущей рыбой и спелыми яблоками, а еще медом и цветами. Цветы тут росли прямо под окнами домов, никакие штакетины не ограждали их – подходи и рви.

Дом дядин был недавно покрашен. Краску Арсений Арсеньевич выбрал «военную», какой на фронте покрывали отремонтированные грузовики; скорее всего, эту краску было проще достать, чем что-либо другое, вот дядька и воспользовался ею.

– Мы пришли, – тихо произнесла Аня, остановилась у дома, который хорошо знала, и вытерла пальцами глаза.

– А дядя твой примет нас? – таким же тихим голосом спросил Китаев.

– А куда он денется? Это же родная кровь, – Аня сделала несколько шагов к дому, взялась за кольцо, специально прибитое к двери, чтобы можно было побрякать им, вызвать хозяина, стукнула несколько раз.

Через полминуты в сенцах что-то зашуршало, загремело очутившееся под ногой ведро, и недовольный, но такой знакомый Ане, такой родной голос спросил:

– Кто там?

– Свои, – отозвалась Аня и, не выдержав, всхлипнула, в висках у нее ласкалась звонкая боль. Потерла кулаком глаза.

– Кто свои?

– Да Аня это, дядя! Аня!

– Тьфу! – дверь открылась, и в проеме возникла худая гибкая фигура с широким лицом и висячими казацкими усами.

– Я это, я! – задрожавшим голосом проговорила Аня и вновь промокнула кулаком глаза.

– Анька! – воскликнул Арсений Арсеньевич удивленно. – Живая? А у нас слух прошел, что тебя уже нет в живых.

– Живая, – подтвердила Аня.

– Ты же в заключении вроде бы должна находиться?

– Уже не нахожусь, как видишь… Выпустили.

– Выпустили?

– Да.

– А это кто? – Арсений Арсеньевич вгляделся в Китаева.

– Мой муж. Зовут Володей. Познакомься.

Арсений Арсеньевич протянул руку. Пальцы были холодными, вялыми, даже, как показалось Китаеву, бескостными.

– Вы с дороги, наверное, голодные? – Арсений Арсеньевич поскреб пальцами затылок, посоображал что-то про себя. – Проходите в хату за стол, а я из еды что-нибудь спроворю.

Еда была простая, в Темрюке ею никого не удивишь, но у Китаева от удивления сам по себе распахнулся рот: в обычной алюминиевой миске была подана черная икра, насыпанная высокой горкой; в другой миске красовалась груда крупно нарезанной осетрины, для аппетита специально подкопченной на яблочном дыму; в тарелке была выставлена осетрина-слабосол, с нежным вязким вкусом – ломтики слабосола таяли во рту. С огорода дядька принес несколько поздних помидоров, в глиняном блюде белела посыпанная укропом картошка, к сожалению, холодная…

– Вот и все, – сказал дядька, развел руки в стороны. – Чем богаты, тем и рады. Впрочем… – он вскинул руку и указательным пальцем потыкал в воздух, – давайте-ка мы дернем по стопочке! – Дядька метнулся к старому лакированному буфету, украшенному толстыми резными стеклами, вытащил бутылку «белоголовой», кончиком ножа сбил с горлышка сургучную нашлепку.

Разлил водку по стопкам, чокнулся с племянницей, потом чокнулся с Китаевым.

– А мужик твой чего все время молчит? Ни слова пока не проронил.

– Контузило на фронте – немым сделался. Надеемся здесь, в тепле, подлечиться.

– Как же вы общаетесь? – удивленно спросил дядька. – Жестами?

– По-всякому. Как придется, так и общаемся.

– Понимаете друг друга?

– Отлично понимаем.

– Значит, привыкли, – констатировал дядька, опрокидывая в рот стопку.

Аня решила, что безопаснее будет, если Китаев по-прежнему станет играть роль контуженного фронтовика – меньше будут задавать вопросов, а раз это так, то и меньше придется давать ответов. Береженого Бог бережет. Аня тоже выпила, огляделась, подцепила вилкой ломоть слабосольной осетрины, отправила в рот.

– Вкусная штука! – огляделась и неожиданно для себя подивилась пустоте хаты. – А где же тетка Полина?

– Ушла тетка Подина, нет ее. Вместо Полины – другая тетка. Помоложе. Сейчас находится на дежурстве. Утром придет – познакомлю.

– А тетка Полина… Как ушла?

– Навсегда ушла. – Усы на лице Арсения Арсеньевича затрепетали, словно бы существовали сами по себе, и Аня не стала уточнять, что означает «навсегда ушла», хотя ей и хотелось узнать… Ладно, она сделает это в следующий раз.

Подцепила вилкой еще один ломоть слабосола, с удовольствием разжевала. Божественная еда! Повторила это вслух.

– Такая осетрина в Темрюке да в Астрахани только и водится, – нагнав в голос солидной сипотцы, подтвердил Арсений Арсеньевич, – больше нигде.

Он налил еще по стопке – себе и Китаеву, вопросительно глянул на Аню, словно бы засомневался в ее способностях по алкогольной части.

– Тебе тоже?

– Тоже, – сказала Аня. – Я же не рыжая.

Дядька потянулся горлышком бутылки к Аниной посуде.

– Спать я вас положу в пристройке, – сказал он, подправил пальцем усы и в полтора глотка опорожнил стопку. Похвалил: – Хороший напиток! И в праздники бы пил, и в будни, – Арсений Арсеньевич понюхал край опустошенной стопки и красноречиво крякнул. – В пристройке вам будет удобно, там два топчана, оба застелены свежим бельем. Можете на одном спать, можете на двух – как захотите…

Хорошо было здесь, у Арсения Арсеньевича, и главное – можно было расслабиться, не думать об опасности, о том, что их могут схватить, не прикидывать на всяком перекуре, куда удобнее будет кинуться, если неожиданно появятся люди в голубых бериевских фуражках.

Дядька ни о чем больше не спрашивал, ничего не предлагал, налил еще по стопке и произнес тост, который в последние годы произносили, наверное, в каждом доме:

– За то, что мы победили!

Когда остались одни, Аня расслабленно растянулась на топчане, раскинула в обе стороны руки, проговорила тихим, каким-то неверящим голосом:

– Неужели я у своих? Дома?

– У своих, – шепотом, почти беззвучно подтвердил Китаев и неожиданно подумал, что эту пристройку можно назвать концом их путешествия, что отныне он не зэк номер 56342 – 58, а человек, которому хотя и уготовано жить не под своей фамилией, но все же он – человек. – Дома.

Подумал он и о другом – воспоминание выплыло из пространства, как нехорошая картинка: