История руссов. Славяне или норманны? - Сергей Парамонов

Итак, ни культурно, ни политически скандинавы даже на Северную Русь не влияли, а что утверждаем мы?

Послушаем дальше (с. 174): «Первые князья Рюриковской династии уже по одному тому не могли явиться прочной опорой государственного строя у восточного славянства, что сами они жили и действовали в полном согласии с окружавшей их, чуждой государственных навыков (А это вам как нравится, дорогой Н. Н.? — С.Л.) и местных привязанностей, непоседливой средой искателей военной славы и добычи и что действительная, конечная цель их собственных устремлений лежала за пределами восточнославянского мира.

Первых трех князей Рюриковичей — если оставить в стороне полулегендарного Рюрика — привлекала к себе из всех славянских городовых областей, главным образом, область Киевская. Но и на самый Киев эти князья — Олег, Игорь, Святослав — смотрели, прежде всего, как на временную остановку, опорный пункт в их стремлении пробиться еще дальше на юг, к еще более прибыльным местам. Понадобилась смена 3–4 поколений князей для того, чтобы потомки Рюрика почувствовали необходимость прочно устраиваться в восточнославянских землях».

Недурно?! Уму непостижимо, как, имея такие мысли в голове, можно оставаться норманистом и не видеть того, как правая рука разрушает то, что строит левая. Перед нами блестящий пример методической беспомощности: имея Ариаднину нить фактов, Одинец не может все-таки выбраться из лабиринта норманизма.

Но послушаем дальше (с. 144): «Появление князей-варягов среди восточных славян не внесло, следовательно, в жизнь последних тех изменений, которые связывает с ним “Повесть временных лет”. Государственность окончательно установилась среди значительной части восточных славян задолго до появления в их среде норманнов. Городовая область, как форма государственного быта, была получена варяжскими князьями от предшествующей эпохи и продолжала свое существование и при них.

Благодаря организационной деятельности донорманских князей и наличию опытного “земского” боевого элемента и “городской аристократии”, в славянских городах еще в доваряжское время должна была создаться сложная и мощная для своего времени военная организация и скапливаться значительные военные средства. Только опираясь на издавна сложившуюся военную организацию, хотя и подкрепленную норманскими пришельцами, Аскольд и Дир могли уже в 860 году предпринять из Киева свой смелый и далеко не неудачный поход на Византию».

Избавим читателя от дальнейших цитат того же содержания — их читатель найдет в работе Одинца немало. Если мы примем во внимание, что подобные утверждения имеются и у других норманистов, нельзя не прийти к заключению, что в среде историков действуют какие-то иррациональные принципы и методы мышления.

Считается обязательным, респектабельным и «благонамеренным» декларировать на одной странице полную приверженность норманской теории (расшаркиванье перед сильными мира сего), а затем на других страницах писать сколько угодно то, под чем распишется весьма охотно каждый антинорманист. В чем тут дело, скажем откровенно, выше нашего понимания.

Одинец мог бы выбраться совсем легко из своего норманистского лабиринта, если бы он проверил свою основную предпосылку: «большого количества» варягов на территории Восточно-Европейской равнины не было. Не всякий выкопанный меч доказывает, что владелец его был варяг, не всякий меч (допустим, особого варяжского типа) имел своим владельцем варяга: ведь оружием торговали. Не всякое захоронение, доказано, было действительно варяжским: «Не всякому слуху верь, а проверь».

Если даже оказалось бы, что вдоль Великого Волжского пути действительно были многочисленные варяжские захоронения, то не следует забывать, что даже в IX веке «руссы» в своем вековечном «Drang nach Osten» далеко еще не достигли Волги, они только коснулись верхнего ее течения и ее истоков. Все же собственно верхнее и среднее течение Волги было по обеим сторонам населено финскими племенами. Даже в XVI веке Казань, например, была еще нерусской областью. Поэтому поселения варягов по Волге, если они были, находились в стороне от руссов, прямого контакта между ними не было.

Почему норманисты проходят молча мимо того кардинального факта, что на территории Новгородской области варяжских поселений не найдено?

Значит, в дорюриковские времена Северная Русь глубоких, серьезных сношений со скандинавами не имела, то же самое относится в еще большей мере к Средней и Южной Руси, где господствовали хазарские и византийские влияния.

Не было «большого количества» скандинавов на Руси и в рюриковскую эпоху. Могло ли случиться, что большое количество чужих людей нигде, ни разу, никогда не вступило в конфликт с местным населением на почве личных или групповых интересов? Мы утверждаем, что это вещь совершенно невероятная и невозможная.

Скандинав — правитель города или области, скандинав-воевода, руководитель норманской дружины, скандинав-купец, скандинав-ремесленник, скандинав — просто иммигрант, не могли всегда и везде жить бестелесными ангелами — столкновения их с местным населением были неизбежны.

Где-то кого-то должны были побить, убить, ранить, прогнать, поджечь, отравить, утопить и т. д., и именно на той почве, что варяги — иностранцы. Об этом в истории ни одного слова!

Единственный факт, известный из истории, это: «оскорбишася новгородци» против Рюрика, когда он убил их князя Вадима Храброго, в результате чего многие новгородцы бежали в Киев. Это случилось в самые первые годы появления Рюрика в Новгороде, что и показывает, что люди — всегда люди и избежать столкновения разнородных интересов совершенно невозможно.

Если история не оставила нам никаких следов: ни восстаний, ни убийств, ни вообще разного рода инцидентов с варягами, — это значит, что варяги на Русь влияния не оказывали, они были пришлым, текучим и неважным элементом в государственной жизни Руси. Инцидент с избиением варягов в Новгороде при Ярославе только подтверждает это: достаточно было появиться им в заметном числе временно, и столкновение сейчас же имело место. Если бы это Д. М. Одинец понял, то никаких противоречий в его высказываниях не было бы и он был бы последовательным антинорманистом.

Вся беда в том, что Одинец мыслит нелогически, иначе он немедленно заметил бы неувязку в его построениях и нашел бы, какие факты, на которые он опирается, ложны. Недостаток логики губит и иные его построения. На с. 111 он писал: «В 1019 году после своей победы над Святополком, “Ярослав нача вои делити: старостом по 10 гривен, а смердем по гривне, а новгородчем по 10 всем”. Если смерд получил от Ярослава в награду в 10 раз меньше, чем горожанин новгородец, то это означает, что его общественное значение было в это время неизмеримо ниже значения рядового горожанина».

Логика такого заключения действительно «неизмеримо ниже» той, которой должен обладать ученый. Одинец из куска фразы, вырванного, как говорят, «с мясом», делает заключение, не замечая вовсе, что на той же странице ниже им приводится действительное объяснение такой высокой оплаты всех новгородцев.

Дело объясняется не тем, что все новгородцы были в социальном отношении «неизмеримо выше», а тем, что оказали Ярославу особые услуги.

Когда Ярослав, разбитый вдребезги Светополком, собрался бежать за море, «посадник Коснятинь, сын Добрынь с Новгородци рассекоша лодье Ярославле, рекуще: “Хочем ся и еще бити с Болеславом и Святополком”».

Такая решительность новгородцев (рассечь ладьи, чтобы уничтожить всякую мысль о бегстве), такое их великодушие в отношении совершенно беспомощного Ярослава не могли быть не оплаченными после его победы. Именно потому, что все новгородцы поддержали его в самый критический момент, Ярослав и счел нужным одарить их всех одинаково, больших и малых по своему положению.

Одинец совершенно неверно понял выражение летописи: «всем новгородцем», и среди новгородцев были люди разного положения, но они были одарены одинаково.

Что «смерд» не был таким ничтожеством, каким его пытается изобразить Одинец, видно из того, что новгородцы, прогнав одного из князей, выставили против него первым и самым важным пунктом обвинения: «не блюдеть смерд».

Значит, «смерд» играл в Новгороде такую важную роль, что плохой досмотр его интересов ставился князю в тягчайшую вину. Нет никакого сомнения, что в таком постановлении новгородцев играл роль и сам «смерд», ибо трудно предположить, чтобы горожане новгородцы были настолько государственно выдержаны и умны, чтобы в пылу спора не выставить своих личных обид на первый план, а предпочли общегосударственный интерес. Ясно, что на вече именно «черный люд» и выставил свой первый пункт: пренебрежение князем его интересов.