Молчание Сабрины - Владимир Торин

глупая кукла, переодетая в костюм кукольника и повешенная здесь, чтобы два неких джентльмена, явившихся за возвратом старого долга, решили, будто кукольник повесился, и ушли восвояси.

– Всего лишь кукла? – все еще не веря, спросил Фортт и, подойдя, уставился на того, кого принял за кукольника.

– Ну да. Этот пройдоха подумал, что подобная нелепая мистификация нас проведет, но я, вообще-то, куклу с первого взгляда распознаю – в какое бы тряпье она ни была одета.

Фортт нахмурился.

– Но почему ты сразу не сказал, что это кукла?

– Забавно было наблюдать, как мистер Пустое Место тут уже едва ли не флика из себя начал корчить и настоящее расследование собирался устраивать. К тому же я сразу сказал, что это не кукольник.

Фортт чувствовал себя полнейшим болваном. И хуже всего было то, что он сам выставил себя на посмешище, не поверив Гуффину.

– Может, уже пойдем? – угрюмо спросил он.

– Ну наконец, а то я уж и не наде…

Слова Манеры Улыбаться прервали самым неожиданным образом. В переулке, где-то над головами шутов, раздались пять ритмичных металлических ударов, сопровождаемых омерзительным, режущим уши скрежетом. Как будто кто-то засунул в трубу ворону и принялся бить по этой трубе железным ломом.

– Ч-что это т-такое было? – спросил Гуффин дрожащим голосом, когда все смолкло.

– Всего лишь часы. – Фортт с усилием отцепил судорожно искривленные пальцы друга от своего запястья. – Просто часы, которые пробили в одном из этих домов. Пять часов унылого серого осеннего дня. Вот наши посмеются, когда я им расскажу, как ты вцепился в меня от страха.

Гуффин еще не полностью пришел в себя, но разъяренно осклабиться ему это не помешало:

– Только попробуй! И вообще, мы уже порядочно проторчали в этом мерзком переулке. Нужно поскорее заканчивать здесь и возвращаться в Фли.

Фортт кивнул, и они двинулись дальше, вглубь переулка Фейр.

Пустое Место думал о покойнике, который оказался вовсе не покойником, и все же его не покидала мысль, что дело тут совершенно не в том, чтобы отвадить их с Гуффином. А еще его посетило неприятное ощущение: вдруг это никакая не кукла? Да, Гуффин постучал по «трупу», но…

«Все-таки нужно было самому удостовериться…»

Фортту казалось, что его затылок сверлит чей-то взгляд, но шут боялся оглянуться, опасаясь увидеть, что висельник повернул к нему голову. Все-таки мама приучила его не доверять покойникам. Урок он запомнил на всю жизнь после того, как механическим голосом она со своего стула отдавала ему указания спустя неделю после собственной кончины, мастерски прикидываясь живой.

Гуффин меж тем безуспешно пытался застегнуть собственное зеленое пальто, но сделать это, учитывая то, что многие пуговицы отсутствовали, было непросто. Его зонтик при этом болтался подмышкой, как стрелка внутреннего компаса, мечущаяся между отметками «Просто плохое настроение» и «Все безысходно».

Шуты были слишком заняты своими мрачными мыслями, чтобы обратить внимание, как потревоженная Гуффином куча листьев зашевелилась, а «коряга», за которую он зацепился, дернулась – скрюченные деревянные пальцы со скрипом сжались, словно на чьем-то невидимом горле…

Джейкоб Фортт между тем искоса глянул на Гуффина и невесело усмехнулся:

– Знаешь, – сказал он. – Я любил его представления.

– Кого? – не понял Гуффин.

– Ну, кукольника. Мама водила меня на его кукольные спектакли в Скверном сквере. Все дети из нашего квартала обожали его замечательных кукол. Как они вытанцовывали на своей маленькой сцене! А какие у них были костюмчики! А эти пьески, которые они ставили… Я помню, как испугался кукольника, увидев его в первый раз: ну, эти жуткие четыре руки, сам понимаешь… Но мама сказала, что нижние руки у него деревянные и он использует их, чтобы еще ловчее управлять марионетками. Вскоре я и сам в этом убедился. Жаль, он давно не дает представлений…

Лицо Гуффина исказилось в злобе.

– Старый дурак. И его уродливые куклы. Его время давно ушло. И пьесы у него дурацкие были… наверное… Думаю, они только глупых детей могли восхищать.

– Ты, разве, не видел ни одного его представления?

– Не у всех были дурацкие мамочки, которые водили их на дурацкие кукольные представления.

– Это очень грустно, дружище.

Гуффин рыкнул.

– Шуты не грустят, Пустое Место! Мы ведь не эти жалкие нытики-арлекины.

Фортт ничего на это не сказал. Гуффин был прав, говоря, что время кукольника ушло. Он, разве что, не упомянул о том, что время шутов также ушло. Как и время арлекинов. Театры в Габене вообще давно были никому не нужны.

Как-то Фортт застал своего друга в сильнейшем душевном раздрае. Тот метался по фургончику и крушил все, до чего мог дотянуться. Гуффин не сказал, в чем дело, но Фортт и так все понял – еще бы, ведь он тоже прочитал в газете тот некролог: умер последний габенский арлекин. Гуффин презирал арлекинов, часто называя их «мерзкими сентиментальными плаксами», но это событие надолго выбило его из колеи: «Ушла эпоха», – только и сказал он тогда. И это тоже было очень грустно…

Пустое Место знал Манеру Улыбаться, казалось, целую вечность: они делили фургон в балаганчике, вместе репетировали роли, готовясь к какой-либо пьесе, вместе выпивали и жульничали в карты, то и дело обыгрывая прочих членов труппы. Порой дрались и выдирали друг другу волосы, но в итоге неизменно мирились. И все же Джейкоб Фортт не представлял, что творится на душе у Гуффина – тот всячески оберегал душу от любых вторжений, словно кладбищенский смотритель свою печальную вотчину от похитителей трупов.

Да и о самом Гуффине Фортт не то чтобы много знал и совершенно не представлял, чем тот занимался, прежде чем попал в балаганчик. Хотя в этом не было ничего удивительного: у всех в труппе была та, прошлая, жизнь, о которой не любили распространяться. Как говаривал сам Брекенбок: «К уличному театру прибиваются те, кого жизнь вышвырнула на улицу, иначе он не звался бы, собственно, уличным».

Ну а что касается прошлой жизни Гуффина, то в ней явно было много несчастий, и многие из этих несчастий – Фортт был уверен – именно Гуффин причинял другим. То, как он играл на сцене злодеев, не могло не восхитить и не ужаснуть. Попросту нельзя быть настолько талантливым, невозможно настолько вживаться в роли. Порой Фортту казалось, что Гуффин и вовсе ничего не играет, всегда оставаясь… собой.

И вот это шута по прозвищу «Пустое Место» беспокоило сильнее всего: сейчас,