Молчание Сабрины - Владимир Торин

Владимир Торин

Молчание Сабрины

Пролог. Признание.

Человек в черном фраке и двууголке, прячущий лицо под белой носатой маской и обмотавшийся длинным алым шарфом, запустил фонограф. Цилиндр на валике завращался. Человек в двууголке набрал в легкие побольше воздуха и начал надиктовывать свою аудиодраму. Речь его была напевной, тягучей, шелестящей:

«Аудиодрама “Молчание Сабрины”.

Действие первое.

Твой воображаемый друг.

Слишком долго я молчал. Слишком много лет. Ты прости, прости меня, но тер-пе-нья бо-льше нет… Одиночество мое – путь во мрак, одиночество мое – просто так. Сам себя изволил запереть в сундук, не терпел я жалость глаз, притворство слов, прикосновенье рук. Отношения мои с городом большим ограничились порогом лавки кукол, колокольчиком дверным, что висит над ним. Колокольчик – дзинь! Колокольчик – брень! И в мою ловушку для теней очередная попадается тень. Покупатель, клиент: кто-то клюнул на вывеску? Он заходит сюда с таким видом, будто выбора нет, будто прочие лавки закрыты, будто его сюда загнали шквал и гроза. Первым делом он протирает глаза. Здесь темно, неуютно, все в забвенье, в пыли. Нет игрушек на полках. Где же они?

Озирается и, верно, думает он, не ошибся ли дверью, не ошибся ли домом? Стоит в горле вопрос удушливым комом. Но нет, попал он по адресу, туда, куда нужно! Но отчего же так сердце скрежещет натужно? Отчего липкий холодок ползет по спине? Он уже хочет уйти, когда «Заблудились, мистер?» вдруг звучит в тишине.

Люди боятся этого места. Люди все смелы в соседнем квартале. А я обретаюсь в подвале на заднем дворе кабаре, где плясали и плясали, плясали ночами, где кло́унили клоуны, а дивы выли сычами. Сюда больше не заходят – только случайно. И жизни здесь, как в тлеющем угольке. Они все смелы там, вдалеке! Вдалеке!

Но стоит кому-то свернуть в мой переулок, но стоит им пройти до моего тупика, увидеть пыльные окна лавки игрушек, как дрогнет их сердце, голосок внутри заунывно застонет, камешек мелкий в туфлю прокрадется, душу предчувствие мрачное тронет, и даже нога их тотчас споткнется. Только что шум людной улицы был, а сейчас тишина и туман, не горят фонари. Но любопытство неизменно толкает в капкан, любопытство шепчет: «Загляни! Что внутри?» Он идет, он бредет, он себя мне несет. И лишь только открывает он дверь лавки моей, как мечтает убраться отсюда скорей. Но поздно! Ты пришел, ты зашел, тебя затянуло крюками. Не уйдешь от меня ты с пустыми руками. Это лучший подарок из всех, какие можно найти! Или нет! Просто тот, которого ты, друг, достоин. А в голове копошатся сомнения роем... Ты в нее влюбишься с первого взгляда, или инфаркт тебя хватит на месте. Ты сразу поймешь, что тебе надо, и уйдешь отсюда с куклою вместе.

Мои куклы! Мои славные, славные куклы! В них больше жизни, в них больше чувств, чем в тех, кто играет в любовь. Чем в тех, кто наяву отдается на растерзание пленительных снов. Чем в тех, кто, сгибаясь в дугу, подбирает жизнь под ногами. Больше, чем в тех, кто по сердцу чужому топчется сапогами. Чем в тех, кто играет в эту смешную, нелепую, приевшуюся до невозможности злую игру!

Ты уносишь с собой не просто игрушку. Ты волочишь домой злобную кроху, что вцепится в горло любого ребенка, с которым наедине ее ты оставишь. Зайдя в мою дверь и куклу купив, на улицу в туман ты выходишь другим. И отдаляясь от лавки, не знаешь о том, что несешь убийцу в свой теплый дом. Раньше мне удовольствие и даже какое-то счастье приносили мысли, что труд мой не напрасен, что какой-то ребенок будет наказан и поплатится за то, что не ценит детство свое, в то время как другие его лишены. Но сейчас… хм… но сейчас… Я не рад, мне теперь все равно. Кого моя кукла задушит шарфом, кому вонзит в шею клыки, а кого затащит в кошмарные сны, в колодцы пустые, что так глубоки.

Я устал от всего. Я устал быть один. Я устал делать кукол, кого-то наказывать. Сам себе раб, сам себе господин, нет сил больше интриги завязывать... Я устал от шарниров, от ключей и от нитей. От пресных и блеклых безсобытийных событий. Я словно пытаюсь кричать заштопанным ртом. Я краду крохи душ, будто комнатный вор. Одиночество мое пожрало все кругом, и я с куклами завожу разговор.

Кукольник – не кукловод и никак ему им не стать. Сколь угодно ты можешь пытаться, но никем тебе не управлять. Ты даешь куклам жизнь, но нет их – нитей в твоих руках, зато слепит тебя свет рампы и жжет тебя сцены страх. Сценарий забудешь, лишь выйдешь, пальцы дрогнут, ноги запнутся, мысли смешаются – все было не так в твоих прекрасных вчерашних мечтах! Да, ты из тех, кто мечтает… Ну убейте за это! Ты, закрыв глаза, представляешь себе, как нисходят с балконов, партера и лож аплодисменты, и слезы текут по щекам, смывая грим, и ты – словно плачущий мим, только твои слезы… они настоящие – радости, счастья слезы. И летят к ногам твоим розы, а зритель громом несет тебе «Браво!» И тебя накрывает волна – это она, твоя слава… и сердце от счастья болит. Затем ты открываешь глаза, а вокруг – ничего. Кругом пыль и забвенье, темно и зал пуст, слезы текут, но уже от горя, тоски, одиночества. Слезы текут и сердце просто… болит…

Кукольник – не кукловод и никак ему им не стать. Ты не играешь своими игрушками, ты способен их лишь создавать. Играет же неизменно кто-то другой – бездарный, тривиальный, никчемный, простой! Сердца и мозги, вложенные в резные поленья, – это подлинное искусство. Эмоции, страсти и чувства… Я кроил и выкраивал, сверлил и вытачивал, я сшивал и пристрачивал. Я в головы деревянные вкладывал мысли, мысли и мысли. Искусство! И когда-то мне хватало его, но где я теперь, что имею? Пустоту. Ничего.

И вот… вы двое… Как же давно я вас сделал, сколько с тех пор жизнь нанесла мне ран! Но молодой и наивный кукольник тогда ни за что не мог знать, что однажды в его голове созреет идея – идея, переросшая в план. Вас ждут страдания и