В них и язык, и душа, и свобода. Русь в древних текстах - Владимир Леонов

До сих пор мы видели, что летописец использует в качестве суггестивного средства обращение к моделям архаического сознания, очень живым и внятным для его современников-соотечественников, людей, лишь недавно оторвавшихся от языческой стихии. Именно такая апелляция к ресурсам архаической психики и становится основным приемом текстопостроения, регулярно используемым летописцем.

Однако и аллюзии и реминисценции, относящиеся к христианской сфере представлений, также присутствуют в Повести в качестве организующих текст приемов. Так, при рассказе о крещении Владимира вводится эпизод со слепотой: князь внезапно теряет зрение, и получает от царицы известие, что прозреет, когда крестится. И действительно, в ходе совершения обряда Владимир прозревает.

Этот эпизод содержит прямую реминисценцию из Нового Завета, из Деяний апостолов (Деян. 9: 17—18). Савл, видный фарисей и гонитель христиан, был поражен слепотой от Бога и прозрел, принимая крещение, после чего он становится апостолом Павлом. Эта реминисценция приводит читателя к сопоставлению двух исторических лиц, апостола Павла и князя Владимира. Обращение и дальнейшая проповедь первого начинает рассматриваться как прецедент к деятельности Владимира. Не случайно в русской средневековой книжности князь Владимир величается как «равноапостольный»: соответствующий концепт уже заложен в Повести.

Другое сопоставление организуется при помощи интерпретации крестного имени княгини Ольги: Елена. Это имя матери византийского императора III века Константина, который сделал христианство в Византии государственной религией. Под 1015 годом, воздавая хвалу Владимиру, летописец прямо говорит: «То новый Константин великого Рима; как тот крестился сам и людей своих крестил, так и этот поступил так же». Родственная пара Елена – Константин в византийской истории (мать – проповедница христианства, сын – креститель) находит параллель в истории русской, хотя и с добавлением расстояния в одно поколение родства: Ольга – бабка, Владимир – внук. За счет этого приема византийская история начинает выглядеть как своего рода прецедент для русской; а русская, в свою очередь, как новая версия и продолжение византийской.

Нетрудно заметить, что последнее сопоставление дает почву для историософских интерпретаций мессианского характера: о неком избранничестве, или особом историческом пути Руси. Византийская история продолжается в русской, то есть Русь принимает эстафету мирового христианства. Это та самая идея, которая спустя почти пятьсот лет оформилась в известную концепцию «Москва – третий Рим» у старца Филофея и идеологов эпохи Ивана Грозного.

Содержание этой концепции основано на идее «странствующего царства». Согласно этой идее, на земле всегда есть только одно подлинное, «от Бога», царство. Первой столицей этого царства был Рим. После его падения земное царство переместилось в Византию, столицу которой, Константинополь, так и называли: второй Рим. После падения Константинополя в XV веке крупнейшей православной землей стала Русская земля, впоследствии стремительно централизовавшаяся вокруг Москвы и превратившаяся в национальное государство. Поэтому на Руси возникло представление, что «Москва – третий Рим, а четвертому не бывать».

Первоначально эта концепция имела апокалиптический характер: не бывать не потому, что московское христианство самое лучшее и в силу этого окончательное; а просто потому, что времена заканчиваются. Ведь тогда со дня на день ждали конца света. И лишь впоследствии, в XVII столетии, эта концепция приобрела черты имперской идеологии, в каковом прочтении бытует в отдельных кругах и поныне.

Корни этой концепции, пережившей новый расцвет во второй половине XIX – начале ХХ столетия, как видим, находятся у самых истоков русской христианской культуры.

Необходимо помнить то обстоятельство, что между летописным изложением и подлинными событиями может существовать зазор. Рассматривая памятники письменности, мы имеем дело не с фактами истории, а с текстом, в котором эти факты так или иначе преломились и для которого они послужили только материалом. Направление преломления фактов связано с теми задачами, которые ставил себе создатель текста. И можно судить о задачах, важных для создателя Повести. Работая с текстом летописи, мы стремимся понять так или иначе выраженные замысел и цель летописца, а не реконструировать достаточно зыбко проглядывающие за ними факты эмпирической истории.

А цель летописца, как видно, заключалась в том, чтобы показать: Русь соединила достоинства варягов и греков и унаследовала мифологизированный исторический опыт Византии – второго Рима, таким образом, сделавшись выдающейся силой христианского мира. Для достижения этой цели книжник использовал отсылки к фольклорным и мифологическим представлениям, а также прием реминисценции.

Повесть, таким образом, предстает нам как особым образом «сделанный», то есть специально выстроенный, текст.

Идеология и построение памятников XI века

Сопоставление «Повести временных лет» с другими произведениями начального этапа становления русской словесности показывает, что между ними имеются сходства в плане идеологии, используемых приемов текстопостроения и в плане социокультурного бытования.

Так, близко к «Повести временных лет» так называемое «Слово о Законе и Благодати», созданное около сороковых годов XIX века и приписываемое киевскому митрополиту Илариону. По мнению В. Н. Топорова, помимо оригинальности композиционного решения, Слово примечательно тем, что в нем впервые формулируется «русская идея», включающая представления о единстве Руси:

а) в пространстве и, соответственно, в сфере власти,

б) во времени, то есть в духовной традиции,

в) в нравственном идеале святости.

Аудиторией «Слова о Законе…» выступает численно ограниченная прослойка книжных людей – ученая корпорация князя Ярослава. Именно эту идеологическую верхушку следовало укрепить в сознании религиозной и национальной самостоятельности Руси, что и делает Иларион в своем Слове.

Произведение состоит из трех содержательно и конструктивно различающихся частей. «Композиционная триада «Слова о законе и благодати» соответствует триаде историософской.

Первый элемент конструкции – история человечества, второй – приобщение к христианству нового народа, третий – славословие в честь того, кто привел этот народ ко Христу». Основой первого фрагмента конструкции служит параллелизм: книжник приводит на память аудитории библейский фрагмент об Аврааме, Агари и Сарре, и толкует его как прецедент, указывающий направление истории человечества.

Агарь, рабыня-наложница Авраама, символизирует у Илариона Закон, а Сарра, жена Авраама – Благодать. Агарь и ее сын Измаил отвергаются Авраамом, когда престарелая Сарра по Божественной воле рождает Исаака (Быт. 16, 21). Так же и в истории ветхозаветный закон отвергается, или преодолевается, человечеством, когда оно удостаивается Благодати Нового завета. Как видно, символика начального фрагмента не выходит за рамки общехристианских убеждений. Конструктивно этот фрагмент построен на антитезах, усиленных путем специального подчеркивания синтаксическими средствами.

Второй фрагмент прославляет Христа и появление в лоне христианской веры новообращенного народа. Здесь книжник опирается на евангельскую притчу о том, что не вливают вина нового в мехи ветхие (Мф. 9: 17). Поэтому, по Илариону, «подобало благодати и истине воссиять над новым народом». Здесь мы узнаем близкую мысль к той, которая прозвучала в Повести: об особом предназначении новообращенного русского народа. Этот второй фрагмент еще в большей степени, чем первый, отличается изощренной риторической организацией, так что «Слово» Илариона в конструктивном аспекте оказывается на уровне высочайших образцов современной ему риторической техники. Не случайно церковные и светские исследователи согласно считают Слово о Законе и Благодати краеугольным камнем русской книжности.

Наконец, третья часть Слова содержит развернутую похвалу князю Владимиру. Риторическая последовательность этой похвалы постепенно перерастает в гимн, тяготеющий к форме акафиста, с характерным для него последованием икосов, как положено в этой жанровой форме, содержащих восклицание «Радуйся!», обращенное к Владимиру. В этой части в сознание аудитории интенсивно внедряются принципиально новые концепты (идеи) «Владимир равноапостольный» и «Киев – новый Константинополь», ключевые для идеологии «Слова». Для их внедрения Иларион задействует потенциал книжной риторики с ее орнаментальными (украшающими речь) приемами.