Другой Ленин - Александр Майсурян

— Товарищ Мальков, у вас найдется пара минут?

Я вскочил.

— Владимир Ильич, да я…

Он замахал рукой.

— Сидите, сидите. Я ведь по личному делу.

Вид у Ильича какой-то необычный, пожалуй, даже чуть-чуть смущенный. Бережно протягивает мне шкатулку.

— Если вам не трудно, откройте эту шкатулочку, никак у меня не получается. Только, пожалуйста, осторожно, поаккуратнее, не испортьте. Я очень дорожу ею, тут письма от моей мамы.

«От мамы» — так и сказал!»

Глава 2

«Эта вещь дает заряд на всю жизнь»

Его изгнали из школы за то, что он протестовал против школы.

Он украл паспорт у художника Ленина, пообещав ему, что вернет, когда станет вождем. Но когда он стал вождем, он отправил этого художника в ссылку.

Когда и каким образом Владимир Ильич из Ульянова превратился в Ленина? Это превращение произошло с ним вскоре после гибели брата, а точнее, во время высылки в Кокушкино. Сам псевдоним «Ленин» приклеился к нашему герою гораздо позже, но человек, которого все привыкли именовать этим словом, родился именно тогда. Правда, целеустремленность, сосредоточенность, необыкновенная энергия были свойственны Владимиру Ильичу и прежде. Но теперь они направились в одну точку, на новую цель — революцию.

И решающую роль в этом превращении сыграли не труды Маркса (с ними Ульянов тогда еще не был знаком), а сочинения Чернышевского. Не будет большим преувеличением сказать, что Ленин — это литературный герой, выдуманный Чернышевским, который со страниц его романа «Что делать?» перешел в реальную жизнь.

«Этот роман меня всего глубоко перепахал». Однажды в разговоре Владимир Ильич стал рассказывать о своей высылке в Кокушкино:

«Кажется, никогда потом в моей жизни, даже в тюрьме в Петербурге и в Сибири, я не читал столько, как в год моей высылки в деревню из Казани. Это было чтение запоем с раннего утра до позднего часа. Я читал университетские курсы, предполагая, что мне скоро разрешат вернуться в университет. Читал разную беллетристику… Но больше всего я читал статьи, в свое время печатавшиеся в журналах «Современник», «Отечественные записки», «Вестник Европы». В них было помещено самое интересное и лучшее, что печаталось по общественным и политическим вопросам в предыдущие десятилетия. Моим любимейшим автором был Чернышевский. Все напечатанное в «Современнике» я прочитал до последней строки, и не один раз… От доски до доски были прочитаны великолепные очерки Чернышевского об эстетике, искусстве, литературе, и выяснилась революционная фигура Белинского. Прочитаны были все статьи Чернышевского о крестьянском вопросе, его примечания к переводу политической экономии Милля и то, как Чернышевский хлестал буржуазную экономическую науку, — это оказалось хорошей подготовкой, чтобы позднее перейти к Марксу. С особенным интересом и пользой я читал замечательные по глубине мысли обзоры иностранной жизни, писавшиеся Чернышевским. Я читал Чернышевского «с карандашиком» в руках, делая из прочитанного большие выписки и конспекты. Тетрадки, в которые все это заносилось, у меня потом долго хранились. Энциклопедичность знаний Чернышевского, яркость его революционных взглядов, беспощадный полемический талант меня покорили… Чернышевский, придавленный цензурой, не мог писать свободно. О многих взглядах его нужно было догадываться, но, если подолгу, как я это делал, вчитываться в его статьи, приобретается безошибочный ключ к полной расшифровке его политических взглядов, даже выраженных иносказательно, в полунамеках. Существуют музыканты, о которых говорят, что у них абсолютный слух, существуют другие люди, о которых можно сказать, что они обладают абсолютным революционным чутьем. Таким был Маркс, таким же и Чернышевский… В бывших у меня в руках журналах, возможно, находились статьи и о марксизме, например статьи Михайловского и Жуковского. Не могу сейчас твердо сказать, читал ли я их или нет. Одно только несомненно — до знакомства с первым томом «Капитала» Маркса и книгой Плеханова («Наши разногласия») они не привлекали к себе моего внимания, хотя благодаря статьям Чернышевского я стал интересоваться экономическими вопросами, в особенности тем, как живет русская деревня… До знакомства с сочинениями Маркса, Энгельса, Плеханова главное, подавляющее влияние имел на меня только Чернышевский, и началось оно с «Что делать?».

Владимир Ульянов так увлекся идеями и творчеством Чернышевского, что в 1888 году попытался вступить с ним в переписку. «Узнав его адрес, — говорил он, — я даже написал ему письмо и весьма огорчился, не получив ответа. Для меня была большой печалью пришедшая через год весть о его смерти…» Письмо Ульянова, написанное в сентябре 1888 года, к сожалению, до историков не дошло. Странно и то, что Чернышевский не ответил (его сын учился в университете вместе с Александром Ульяновым, хорошо знал его судьбу, и вряд ли писателя могла оставить равнодушной эта фамилия)…

Надежда Крупская вспоминала о муже: «Он любил роман Чернышевского «Что делать?», несмотря на мало художественную, наивную форму его. Я была удивлена, как внимательно читал он этот роман и какие тончайшие штрихи, которые есть в этом романе, он отметил. Впрочем, он любил весь облик Чернышевского, и в его сибирском альбоме были две карточки этого писателя, одна, надписанная рукой Ильича, — год рождения и смерти». (На ней Ульянов написал, узнав о кончине писателя: «Октябрь 1889 года в Саратове».) Любопытно, что в один из самых трудных моментов революции, в 1919 году, Ленин сравнил судьбу всей страны с… судьбой Чернышевского. «Возьмем хотя бы Чернышевского, оценим его деятельность. Как ее может оценить человек, совершенно невежественный и темный? Он, вероятно, скажет: «Ну что же, разбил человек себе жизнь, попал в Сибирь, ничего не добился». Вот вам образец». Но лишения, которым подверг себя Чернышевский, не были напрасны; по той же причине не напрасны и лишения России.

Среди молодых революционеров в начале XX века к роману Чернышевского было принято относиться снисходительно — за «мало художественную форму», наивность изложения. Николай Вольский (Н. Валентинов, в те годы большевик) в 1904 году как-то в присутствии Ленина завел разговор об этом произведении.

— Диву даешься, — заметил он, — как люди могли увлекаться и восхищаться подобной вещью? Трудно представить себе что-либо более бездарное, примитивное и в то же время претенциозное. Большинство страниц этого прославленного романа написаны таким языком, что их читать невозможно…

«Ленин, — вспоминал Вольский, — до сего момента рассеянно смотрел куда-то в сторону, не принимая никакого участия в разговоре. Услышав, что я говорю, он взметнулся с такой стремительностью, что под ним стул заскрипел. Лицо его окаменело, скулы покраснели — у него это всегда бывало, когда он злился».