Ребекка с фермы «Солнечный ручей» - Кейт Уиггин

— Хоть бы она не пропускала мимо ушей, что ей говорят, а уж послушание…

Миранда Сойер, как всякое живое существо, обладала сердечной мышцей, но она служила ей лишь для того, чтобы накачивать и прогонять по телу кровь. Она вообще-то была натурой честной, справедливой, совестливой, бережливой, трудолюбивой, регулярно посещала церковь и воскресную школу, занималась миссионерством, состояла в Библейском обществе. Однако, при всех этих ее хладнокровных добродетелях, нормальный человек испытывал тоску хотя бы по одному «теплому» пороку или несовершенству, ему прямо-таки мечталось, чтобы она сделала какую-нибудь промашку, потому что без этого трудно было поверить, что она живая. Образование ее ограничилось ближайшей окружной школой, а все ее желания и амбиции не простирались дальше домашнего хозяйства, фермы и сыроварни.

Что касается ее сестры Джейн, то она в свое время окончила хорошую частную школу, а потом — пансион для девиц (как, кстати, и Аурелия); в результате по прошествии лет в разговоре и манерах старшей сестры, с одной стороны, и двух младших — с другой, стала заметна определенная разница.

У Джейн было еще одно преимущество перед Мирандой: она познала печаль. Дело было не только в общей для всех утрате родителей, которые хорошо пожили на свете. В юности Джейн была обручена с молодым человеком по имени Том Картер. К сожалению, юноша ничего не имел за душой, однако со временем мог нажить состояние. Но началась война. Том попал в первый же призыв. Джейн любила его тихой любовью, больше напоминавшей дружбу. Подобное чувство питала она к своему родному краю. Однако бои, опасности, тревоги военного времени — все это пробудило чувства иного рода. Жизнь стала представляться чем-то иным, нежели круговорот готовки, шитья, мытья и хождений в церковь. Сплетни и пересуды исчезли из деревенских разговоров. Взамен пустяков явилось значимое: святая скорбь жен и матерей, муки отцов и мужей, самоотвержение и сострадание, потребность разделить общее бремя. Мужчины и женщины закалились, окрепли в дни горестей и опасностей, постигших страну, и Джейн тоже пробудилась от смутных грез юности: новые упования, новые опасения, новые цели наполнили новым содержанием ее жизнь. Затем, после года жестоких тревог, когда всякий открывал газету с чувством смятения и ужаса, пришла телеграмма с известием, что Том смертельно ранен. И Джейн, не спросив разрешения у родителей, собрала свой багаж и двинулась на юг. Она успела прибыть вовремя — чтобы держать руки Тома в часы невыносимой боли, чтобы явить ему преданное сердце примерной дочери Новой Англии, пылающее любовью и горем, и обнять его так, чтобы он чувствовал себя умирающим дома, — вот псе, что она могла, но и это было немало.

Затем она много месяцев помогала ухаживать за ранеными, делая это в память о Томе. Джейн возвратилась домой другой, новой женщиной, и, хотя с тех пор она уже больше не покидала Риверборо и все сделала, чтобы превратиться в подобие своей сестры и всех других изможденных, скаредных старых девиц Новой Англии, — это нее же была в некотором роде личина, под которой продолжал звенеть слабый отголосок ее живой, неукротимой юности. Привыкшее биться, любить и страдать, ее бедное сердце, черпая силу в воспоминаниях, упорствовало в желании сохранить жизнь чувств, творимую втайне.

— Ты мягкотелая, Джейн, — сказала ей как-то Миранда, — была и останешься мягкотелой. Если я не буду поддерживать в тебе твердость, ты вытечешь, как вода, из дома на двор.

Условленное время уже миновало, когда дилижанс мистера Коба наконец загромыхал вниз по улице.

— Где же этот почтальон? — нервно вопрошала Миранда, уже в двадцатый раз бросая взгляд на большие часы. — Что ж, я, пожалуй, все успела. Полотенце висит возле умывальника, коврик под помойное ведро подстелен… Господи, дети так портят мебель! Боюсь, через год мы просто не узнаем нашего дома.

Под влиянием находивших на Миранду тяжелых приступов озлобления Джейн становилась боязливой и подавленной. В создавшемся положении сёстры чувствовали себя по-разному: пока Миранда отчаивалась, что они не вынесут присутствия в доме Ребекки, Джейн тревожилась, как бы Ребекка не сбежала из дому, не приняв их с Мирандой. Эта мысль так поразила Джейн, что она поднялась в комнату Ребекки, поставила на письменный стол вазу с веткой цветущей яблони и положила рядом красную подушечку для булавок.

Когда дилижанс, прогрохотав, встал у бокового крыльца кирпичного дома, мистер Коб спрыгнул со своего сиденья и подал Ребекке руку — точь-в-точь как подают знатной даме. Девочка вышла из дилижанса, опасливо огляделась кругом, вложила в руку тете Миранде охапку увядшей сирени и поприветствовала ее. Тетя Миранда в ответ… нет, мы не решились бы сказать, что она поцеловала Ребекку, ибо возведем клевету на этот прекрасный знак человеческого внимания.

— Незачем было тебе привозить цветы, — заметила эта изящная и тактичная дама, — вон, у нас их в саду видимо-невидимо.

Потом и Джейн подошла поцеловать Ребекку, и это уже был самый настоящий поцелуй.

— Джеремия, оставь, пожалуйста, вещи в дверях, — обратилась тетя Джейн к почтальону, — мы их потом занесем наверх.

— Девочки, если пожелаете, я готов сам.

— Нет, нет, вам нельзя отлучаться от лошадей. В крайнем случае, мы попросим кого-нибудь из соседей.

— Ну, до свидания, Ребекка! До свидания, Миранда, Джейн. Очень интересная, живая девочка. Она составит вам отличную компанию.

Слово «живая», сказанное применительно к юной родственнице, весьма насторожило Миранду. Уж если в доме появляется ребенок, то, по крайней мере, его не должно быть слышно.

— Мы как-то поотвыкли от шума — и я и Джейн, — отвечала она с преизрядным ехидством.

Мистер Коб понял, что допустил промах. Однако же не стал оправдываться и поехал дальше, думая про себя о том, каким же более безопасным словом, вместо «живая», он мог бы охарактеризовать свою необычную пассажирку.

— Мы с тобой поднимемся наверх, я должна показать тебе твою комнату, — объявила мисс Миранда, — дверь с сеткой не забудь плотно закрыть, чтобы не залетели мухи. Правда, мух еще нет, но надо заранее приучаться. Все нужное сразу захвати с собой, чтобы лишний раз не ходить туда-сюда. Учись экономить время и силы. Вытри ноги вот об эту плетеную циновку, а шляпу и плащ повесь в коридоре.

— Это моя самая лучшая шляпа.

— Значит, возьми ее с собой в комнату и положи там в комод, где белье. Только зачем же лучшую шляпу надевать в дорогу?

— Это единственная. Старую я не стала брать, пусть ее Фанни доносит.

— Зонт поставь в стенной шкаф при входе.

— А можно мне его тоже взять в комнату? Его нужно очень беречь.

— Воров тут не бывает, а если они и влезут, то найдут что-нибудь поинтереснее, чем твой зонт. Хорошо, бери его с собой. Не забудь, что надо входить в дом с бокового крыльца, с переднего мы не входим — там ковры. Будь осторожна на повороте, можешь споткнуться. Посмотри направо, потом войди. Вымоешь лицо и руки, причешешься, потом уже спускайся вниз, мы будем разбирать твой багаж. А после сядем ужинать. Ты случайно не задом наперед надела платье?

Ребекка подперла рукой щеку и посмотрела на рядок перламутровых пуговиц посередине своей маленькой, плоской груди.

— Задом наперед? Нет, это так надо. Мама же не может все время застегивать и расстегивать мне пуговицы. Я должна сама. И все должны сами. У нас в доме все девочки застегиваются только спереди. У Миры всего три пуговки, но и она застегивается спереди.

Миранда, ни слова больше не говоря, затворила за собой дверь комнаты Ребекки. Но ее взгляд был гораздо красноречивее, чем слова. Ребекка неподвижно застыла посреди комнаты и огляделась кругом. Перед каждым предметом обстановки лежал кусок клеенки, а возле кровати — свернутый коврик. Кровать была старинная, на четырех столбах и с пологом, застеленная накрахмаленным тюлевым покрывалом.

Все было опрятно, достойно. Только потолок показался Ребекке чересчур высоким. Единственное окно, длинное и узкое, выходило на север, открывая вид на хозяйственные постройки и амбар.

Комната была не намного уютнее, чем та, в которой Ребекка жила на ферме. Девочкой, однако, овладел страх. Она любила новые места и всегда искала необычных впечатлений, но тут на нее обрушилось столько самых невероятных чувств! Ребекка поставила зонтик в угол, сорвала с головы свою прелестную шляпку, закинула ее на письменный стол (тот самый, где щетинилась, как еж, игольница, а под кисейной скатертью скрывалась драная столешница), а потом бросилась прямо на постель и укрылась с головой покрывалом. И тут дверь потихоньку отворилась. Стучать перед тем, как войти, — это было чересчур деликатное действо, неизвестное в Риверборо. Впрочем, если бы даже Миранда и постучалась в дверь, Ребекка все равно не услышала бы.