Тудор Аргези - Феодосий Видрашку

воска — занимала Янку с тех пор, как он себя помнил. В школу он всегда приходил раньше всех, а потом с ним вместе стал приходить и Жан. Пока никого не было, они рисовали соучеников мелом на доске. Получались одинаковые мальчишеские лица, и их рисовать становилось неинтересно, а вот изображать мелом директора школы, бородатых инспекторов, наведывавшихся на уроки, да и самого отца Абрамеску было одно удовольствие.

Раньше, когда он проходил мимо статуй на улицах города, смотрел на скульптуры, установленные в Чишмиджиу, на кладбищенские памятники, он представлял себе волшебников художников, которые видят все эти образы в грубых камнях и затем их выдалбливают долотом и молотком. Здесь, в мастерской, он убедился, что это далеко не так.

«Я глубоко разочаровался, когда увидел все технические хитросплетения, при помощи которых достигается появление той или иной фигуры. Я был глубоко убежден, что скульптор высекает из вечного материала то, что видится только ему одному и что с каждым вырубленным осколком проникает вглубь, чтобы высвободить для света только ему известный до сих пор образ. Но здесь я стал очевидцем тривиального — модель фигуры делается из глины, потом переносится в гипс при помощи банального скелета из проволоки и железных прутьев… Этот способ, которым может воспользоваться любой коновал, показался мне позорным. Зачем же тогда художник? С глаз спала пелена, иллюзии и волшебство исчезли. Прекрасное искусство, о котором до сих пор я думал, оказалось, не содержит никакой тайны, никакой поэзии, а любая работа, лишенная этих свойств, разочаровывает, потому что все, чему можно научиться, это работа, а не божественный дар».

Мастер был человеком строгим и придирчивым. Но к Янку он не придирался.

— Тебя отец и мать сделали очень старательным, парень. Если бы у меня в мастерской весь этот сброд работал как ты, я бы мог спокойно сидеть день и ночь за мититеями и цуйкой[6] в «Трех голубцах» и никакого горя не знать. Ты бросай свою школу, тебя там все равно толком ничему не научат, и переходи ко мне. Я сделаю из тебя лучшего ваятеля Бухареста!

Сегодня мастер был под хмельком, и, как всегда в этом состоянии, ему нравилось пускаться в рассуждения.

Янку действительно был старательным и послушным. Ему ничего не нужно было повторять дважды, он аккуратно обращался с инструментом, и мастер любовался тем, как этот ребенок экономно тратит абразивные порошки, чистит до блеска инструмент после окончания работы, не спешит, но и не медлит, если за что возьмется, то сделает все до конца, никогда не подведет. Но мальчик не знал, станет ли он ваятелем. Много раз ведь пробовал лепить на берегу Дымбовицы, попробовал и здесь, но получились какие-то мертвые фигуры, без души. Однажды за таким занятием увидел его мастер.

— Ну-ка, давай я посмотрю, чем ты тут занимаешься.

Янку попытался спрятать работу — он лепил своего друга Жана.

— Хорошо у тебя получается, здорово! А вот я не могу лепить. Я могу только выдолбить из мрамора, из гранита, из любого камня то, что слепил скульптор… Бывало, когда-то в детстве и я вот так, как ты, брал глину в руки и что-то делал, лепил всякое. А все мертвое, понимаешь? Так вот, когда я понял, что творения мои никогда не оживут и никогда в них не забьется сердце, я бросил это занятие. И все чаще стал ходить к этому нашему соседу, к его «Трем голубцам». Человеку нужны деньги, Янку. Ты это еще поймешь. А что до того, чтобы оживлять камни, это уж дело богов.

Однажды мастер дал Янку новую работу: выводить на тыльной стороне пышного надгробия имя и адрес скульптора. Мальчик удивленно спросил:

— А зачем на памятнике адрес скульптора?

— Я же тебе говорил, что дело идет о деньгах. Скульптор сообщает таким образом свой адрес другим клиентам. А нам-то что? Чем больше знаков выдалбливаем, тем больше денег берем. Даже хорошо, что пришла ему такая мысль.

После этого Янку решил, что он будет здесь работать недолго.

7

Старушка Аглая благодарила господа за то, что он помог ей отучить этого мальчишку с черным, как у цыгана, чубом от привычки читать по ночам. Чего ему надо в этих книгах? Вот надо было подушечку помягче купить да одеяло, а он нет, из последней получки снова книги купил. А может быть, на самом деле какой-нибудь толк в этих книгах? Вот в церкви ведь тоже книги читают. Правда, они священные, все в золоте и серебре, а этот читает какие-то худющие книжки, как тетради, ни золота на них, ни серебра, одна бумага, годная разве чтобы закручивать из нее кулечки для земляники. Янку покупает книжки и у торговцев ягодами. Ходит по фруктовым рядам на базаре и подсматривает, кто и какую книжку разрывает на кульки. И которая нравится, тут же ее берет, торгуется как взрослый, а то и на припасенные заранее газеты обменяет. Но от чтения при лампе она его отучила. Нечего керосин тратить. И от чтения при вонючих свечах из овечьего жира тоже отучила. Купил их целых три штуки — огромные белые свечи с грубой паклевой сердцевиной и — пожалуйте — читает при них. Нет, это не годится, этими свечами ты мне весь дом просмолишь. Заснешь вот так, и дом сгорит. И тогда что мы будем делать? Пришлось ему и свечи отставить. А сейчас вот спит, она еще не успела все к завтраку приготовить — Янку ведь чуть свет уходит, — а он и заснул.

Задула старуха свечу и легла тоже.

Когда повернулась на другой бок — о боже! — мерещится или это на самом деле? Что же это такое? Кровать мальчика чуть-чуть светится. Закрыла глаза, снова открыла: да, на самом деле светится. Она хотела крикнуть, но свет исчез. Аглая перекрестилась. На второй день повторилось то же самое. Как только она погасила лампу, глаза немного привыкли к темноте, одеяло на мальчике стало снова светиться. Старуха зашевелилась, скрипнула под ней лавка, и свечение исчезло.

Янку пожалел, что и на этот раз не удалось ему дочитать до конца «Цветы зла», и выключил фонарик. Когда он отдал все свои сбережения за этот фонарик с устроенными под кроватью аккумуляторами, ему казалось, что найдено спасение от старухи Аглаи, что он сможет спокойно читать под одеялом.

Но вот… Не подумал. Следующий раз он подождет зажигать его, пока не убедится, что старуха спит. А читать под одеялом — одно удовольствие. Ты один