Тудор Аргези - Феодосий Видрашку

и в канцелярии лицея над виновными учинялся инквизиторский процесс. Па переменах он подкрадывался сзади, чтобы подслушать, о чем секретничают мальчики, но какой-то неуловимый запах, какое-то таинственное эхо предупреждало детей о приближающейся опасности. Он мастерски вскрывал письма и мастерски их заклеивал. Он располагал целым архивом данных, адресов, выписок из писем, дел, в которых прослеживалась шаг за шагом жизнь 250 стипендиатов, полустипендиатов и платных учеников от первого до выпускного класса. Медовым слогом, часто сдобренным выписками из священного писания, отец Симеон с завидной откровенностью сообщал дирекции свои психологические наблюдения, и это, несомненно, сказывалось на выводимых в журналах отметках.

У отца Симеона была еще особая картотека с карточками на каждого ученика. Имя, фамилия, год рождения, отличительные внешние признаки, отпечатки пальцев обеих рук. Затем врачебная характеристика. Через несколько месяцев учебы, обычно в воскресенье, ребятам давали немного вина, а потом отец Симеон просил их написать краткое сочинение о своих любимых занятиях. Это сочинение, естественно, прилагалось к личному делу. В другой раз, тоже в воскресенье и тоже после небольшой порции вина, ученика вызывали в отдельную комнату и предлагали ему написать свое мнение о том или ином товарище по лицею или о целой группе ребят. При этом ему обещали все сохранить в полной тайне. В коридоре интерната стоял объемистый деревянный ящик с массивным замком. Во время «сочинений» отец Симеон говорил учащимся, что они в любое время могут опустить в тот ящик свои жалобы, пожелания, сообщения. Ученик имеет право и не ставить своей подписи — дирекции лицея очень важно знать факты. И наконец, каждый был обязан в течение четверти часа заполнить анкету и дать полные ответы на вопросы: «Любил ли ты? Когда? Кого?», «Было ли у тебя желание бросить лицей? Зачем? Чем думал заниматься после этого?», «Возникла ли когда-нибудь мысль о краже? Что крал и для чего?», «Не появлялась ли у тебя мысль о самоубийстве? Почему?» Подобных вопросов было очень много.

В интернате Янку пробудет целых шесть лет.

2

Прилежанием и аккуратностью Янку завоевал симпатии учителей и самого директора лицея, который преподавал рисование, и каллиграфию. Директор, не получив от отца Симеона в течение года чернящих мальчика материалов, оказывал ему свое покровительство и брал его в помощники на уроках рисования, он разрешал ему подрабатывать по воскресеньям в мастерской надгробии. Туда же уходил Янку и в зимние, пасхальные и летние каникулы. Это давало ему возможность аккуратно одеваться, покупать кое-что из еды. Он никогда не жаловался, что испытывает в чем-то недостаток. Мастер радовался каждому появлению Янку и доверял ему работы более сложные, чем шлифовка камней, научил его покрывать буквы сусальным золотом. Янку быстро справлялся с работой, оставалось время сбегать «а могилу к Эминеску, посмотреть другие памятники.

Вечерами, когда в интернате раздавался звонок отбоя и гасли все окна, Янку подолгу не мог заснуть. Перед глазами стояли роскошные памятники с блестящими золотыми надписями и бедная могила Эминеску. Почему же такое неравенство и там, на кладбище?

И Раду, и Жан, и другие ребята рассказывали иногда про свои сны. Они говорили, что в этих снах все бывает как наяву: они едят, дерутся, играют, мчатся на конях, летают как птицы. Янку слушал и не мог себе представить, как это могут быть какие-то сны, это значит, что может быть совсем другая жизнь, жизнь во сне. Нет, он этого не понимает. Ему сны снятся редко.

…Широкая дорога, прямая и бесконечная, уходит вверх, туда, где светлое небо прикасается огненной полосой к краю земли. С одной стороны дороги лежат, прижавшись друг к другу, громадные псы, с другой — жирные белые свиньи. У них чуть-чуть вздымаются и опускаются бока. Они живые, они спят. Между собаками и свиньями совсем узенькая полоса, надо ступать очень осторожно, чтобы животные не проснулись. Босой Янку в черных лохмотьях то идет, то останавливается. Его манит вперед толпа таких же босоногих оборванцев, как и он сам.

Янку проснулся.

Было еще темно, слышно лишь ровное дыхание спящих ребят. На улице ни звука, даже петухов не слышно, значит, до утра еще далеко. Янку закрыл глаза и пытался вспомнить только что увиденный сон. А если… Он нащупал на тумбочке тетрадку, карандаш и тихо вышел в коридор. Там на стене слабо мерцала керосиновая лампа. Около нее и пристроился Янку, прижав тетрадь к гладкому теплому кафелю печки, записал во всех подробностях этот сон.

В соседней комнате интерната жил очень полюбившийся Янку высокий и смелый парень. Звали его Григоре Пишкулеску. Хотя он и был классом старше, но не задавался, искал дружбы с Янку, жалел его и помогал чем мог. Услышав про странный сон, Григоре тут же сказал:

— Знаешь что? Давай в субботу сбежим и поедем ко мне в деревню. У мамы есть «Толкователь снов», и посмотрим, что это значит.

— Я должен идти работать, — грустно ответил Янку. — Летом поедем! Хорошо?

Григоре Пишкулеску — сын арендатора бывшего монастырского имения в селе Дидешть Телеорманского уезда. Однажды он притащил в интернат кривую саблю — ятаган.

— С этой саблей, — произнес он с гордостью, — мой отец воевал против турок.

Больше об отце Пишкулеску не говорил Янку ничего. Он чаще всего вспоминал мать: «Вот летом ты увидишь мою маму!»

Янку мечтал о времени, когда он поедет в село Дидешть, ему очень хотелось на простор, потому что жесткий лицейский режим, работа в мастерской и, прежде всего, необходимость самому зарабатывать лишали его всякого отдыха, почти не оставалось времени даже для сна. В часы дежурства старался как можно быстрее справиться с уборкой, полить комнатные цветы, а в холодное время еще принести дров и затопить две большие печи. И лишь потом садился за стол и долго писал на маленьких листочках из крошечного блокнота. Он доверял этим листочкам самое сокровенное, о чем еще ни одна живая душа на свете не знала. Янку уже три года в лицее, но никто не обнаружил, что же он пишет. Потому что все написанное до сих пор Янку упрямо перечеркивал, переписывал начисто, снова перечеркивал, опять переписывал, а потом рвал на мелкие кусочки и «сдавал своему постоянному другу — огню. Свой сон он пописал из тетради на такие же листочки, аккуратно вспорол подкладку зимней шапки и запрятал их туда. Разрезать, правда, было легче, чем зашить, но все же удалось справиться со всем этим довольно быстро. О том, что бросил в печку, можно не беспокоиться, а вот шапка тревожила: а вдруг?

И это