ТУ-104 и другие - Юрий Скоп

МАЙКА. Я не догадываюсь...

АЛЕВТИНА. Догадывается, догадывается. Нечего притворяться. Расскажите, что вы делали в Москве.

МАЙКА. Летели рейсом 018. Пассажиров было полностью. Питание... Прически сделали на Кузнецком... Вот... Замечаний не было. Рейс прошел нормально...

ФИЛИППОВ. Понятно. Теперь о ресторане. Вы ведь не были в ресторане? Не пили там? Приехали в профилакторий трезвыми и вовремя?

Нет, врешь, Филиппов. Натаскиваешь на спасительный ответ. Все, наверно, только что отрицала Фаридка. Меня лихорадит. И злость собирается у горла в сухой комок.

МОЙ ГОЛОС. Были в ресторане. Пили коньяк. Сухое грузинское. Рассчитались на пятнадцать рублей. Ночью приехали в гостиницу.

МАЙКА. Что ты говоришь, Рита?!

ФИЛИППОВ. Алевтина Андреевна, позовите, пожалуйста, Абдрашитову.

ФАРИДКА. Слушаю.

ФИЛИППОВ. Так вы не были в ресторане?

ФАРИДКА. Я уже сказала.

АЛЕВТИНА. Как вам не стыдно, Фарида? Лжете.

МОЙ ГОЛОС. Здесь ли о честности говорить?

ФИЛИППОВ. Хватит. Вам, Абдрашитова, нужно брать пример с Соболь. Она честно ведет себя. Что было, то было. Во всем нужна правда.

МОЙ ГОЛОС. Правда? А вы знаете, что это такое?

АЛЕВТИНА. Соболь! Вы забываетесь!

МОЙ ГОЛОС. Нет. Я ничего не забываю. Да, мы пили! Да, мы были в ресторане. И в форме. Да, мы познакомились там с мужчинами!

ФАРИДКА. Вот этого, Ритка, я от тебя не ожидала. Дура!

Звонко хлопает дверь. И как много тишины!

ФИЛИППОВ. Так. Алевтина Андреевна, я попрошу вас составить обо всем четкий рапорт. На мое имя. Мы еще разберемся. Вы, Котяткина, и вы... Соболь, свободны.

В дверях нас останавливает голос Алевтины:

— Ваша «тройка» завтра в резерве.

Как хорошо на улице! Если бы вдохнуть целиком весь этот пропахший аэродромом воздух!..

Центральная улица нашего города прямая, как копье. Острием оно воткнуто в голубизну широкой реки.

Раньше здесь был городской парк — тенистый, с сыроватой листвой и землей, расчерченной солнечными треугольниками. Теперь парка нет, чугунную старинную ограду сняли, тополя и кедры вышли прямо к асфальту. Получился бульвар. По нему хорошо бродить летними вечерами, слушая, как на заречной стороне переговариваются паровозы, а на реке покачиваются бакенные звезды и прозрачные аквариумы речных трамваев неслышно скользят к дебаркадерам.

Сейчас здесь еще много снега. Кедры стоят сумрачные, теряя под ветром изморозь — кухту.

...Филиппов, Филиппов... Так вот кто новый командир отряда!.. И Фаридка... Если бы она знала все... Она бы поняла, что я не предавала ее... Да и может ли быть правда предательством? Теперь Фаридка не будет разговаривать со мной. Остается Майка. Майка тоже ничего не поняла... А тогда был юг, Черное море...

Нет, Филиппов почти не изменился. Впрочем, почему он должен был измениться? Все та же самоуверенная осанка, гордо посаженная голова, так же подрагивает левое веко, та же резкая полоса проседи, пополам разделяющая его голову. Такие, как Филиппов, обязательно нравятся. Говорят, внешность — одна треть характера. Впрочем, подлецы тоже бывают красивыми, трусы — с мужественными лицами. А Филиппов испугался. Эх, Фаридка... Ну, а окажись я на ее месте? Могло бы все повториться. Значит, я такая же, как Фаридка, Майка, Клавка и еще десятки девчонок нашей службы?

А мне ведь скоро двадцать пять.

Темнота наливается над рекой. Со стадиона, с катка, ветер приносит вальсовые обрывки.

Сейчас я приду домой и постараюсь все объяснить Фаридке. Если смогу.

Улица встречает меня резким порывом ветра. На углу под фонарем стоит длинная покачивающаяся фигура. Неужели Кирилл? Кирилл.

— Ритонька, здравствуй.

— Ты пьян?

— Вероятно... Ты знаешь, Ритонька, приезжал друг Аркадия с «Синего озера». Он сказал, что Аркаша не вернулся на аэродром. Ищут вторые сутки.

Я влетела в зимовье. В комнатке неверный свет керосинки. За столом, упав головой на руки, — Фаридка. Майка свернулась в клубочек на оттоманке.

— Что случилось?

Майка медленно встала, пружины пропели жалобно, подошла ко мне и тихо сказала:

— Аркадий... Фаридкин... разбился...

И мне стало страшно. От этого тихого Майкиного голоса. Я подбежала к стенке, ударила по ней кулаком:

— Тетя Пана, не гасите свет!

Аэродром и тишина — понятия почти несовместимые. Тишине в порту делать нечего, аэродромы с рождения обречены на бессонницу: старты, посадки, гулы прогреваемых турбин. Вот почему, видимо, надолго запоминались те редкие минуты, когда порт вдруг замолкал до полного, абсолютно глухого беззвучия, и оживали, будто приходили в гости, шумы извне, полузабытые, оттого всегда неожиданные. Каждый такой звук-пришелец был особо отчетлив, отделен от другого.

Сразу же за обрывом взлетной полосы начинались молодые сосняки, простроченные белыми нитками берез, — там кукушки роняли гулкие гласные. Зной пил теплую воду, и река лениво поскрипывала уключинами. Шебуршали посохшие за лето полынники. Толстые шмели застревали в траве и гудели отчаянно и зло. Облака пенились над головой, сходились, расходились и тоже, мне казалось, издавали звук, похожий на шипение газированной воды в стакане.

Прошлогоднее лето было жарким, с частыми грозами. Палатки накаливало отвесное солнце. Ночи стояли сухие, без росы.

Базовый порт в городе закрыли на ремонт — утяжелять посадочную бетонку, и мы летали с запасного.

Многочисленные службы разместились в палатках рядом с летным полем. Целый палаточный городок.

Сначала это было интересно, как на даче, но потом мы стали уставать от бесконечных переездов. С городского аэродрома нас доставляли на рейсы поршневыми «ИЛами» — тридцать минут, или автобусами, по пыльной, ухабистой дороге — четыре часа.

От аэродрома в сорока минутах ходьбы по хрустящей, в еловых иглах тропе — «Синее озеро» — рабочий Дом отдыха: танцплощадка, лодки напрокат, купальня с вышкой и озеро в брезентовых листьях кувшинок.

Через реку возле аэродрома ходил занозистый, скрипучий паром, густо заляпанный варом. Когда на него осторожно скатывался с крутого изволока автобус, паром приседал, вода подступала к предохранительным брусьям, и бородатый паромщик с удовольствием ругался.

Нас он называл безобразным словом: «стирвадесы». От паромщика густо пахло свежей рыбой, водкой и дегтем.

Паром был старый, и его пустили в дело вынужденно. Когда весной на реке вскрылся лед, недалеко от моста случился затор. Река вспучилась. Решили лед взорвать. Почему-то одна из толовых шашек не сработала в назначенное время, а на огромной льдине подплыла под мост и — бахнула. Дряхлый мостик разлетелся.

В конце августа зной поутих. Стали приходить на аэродром туманы. Из-за частых задержек мы теперь иногда по неделям оставались в лесу, на аэродроме. Палатка стала вторым домом. Девчонки напропалую флиртовали с военными летчиками, многих из них мы теперь знали по именам, фамилиям. Предстояли даже свадьбы.

Вот тогда, при обстоятельствах нелепых и почти трагических, мы познакомились с Аркадием и Кириллом.

Воскресное утро началось с мелкого теплого дождика и тишины. Звуки, казалось, отсырели и спрятались. Вкусно отдавало мокрой травой, грибами. Потом верховой ветер разогнал облака, плеснуло солнцем, и белый туман завесил аэродром.

Мы прилетели ночью из Хабаровска и решили днем пойти на озеро искупаться, поплавать на лодке, позагорать.

Как редко приходилась носить нам в то лето платья! Теперь в цветных ситцевых сарафанах мы не узнавали друг друга. Майка, худенькая, еще больше порыжевшая, носилась по лесу, собирая цветы. Фаридка и я шли по тропе, горланя песни.

Нам повезло — достали лодку почти сразу. Озеро уходило в лес, и на дальнем его изгибе мы увидели целые заросли только что раскрывшихся водяных лилий. До этого мы уже накупались, выпили пива, которое привезли из Хабаровска, поели.

Фаридка сидела на корме и, подражая паромщику, пыталась хрипло басить:

— Куды правишь, хе-хе! Греби!

Майка хохотала. Я сидела на веслах. Мы все жалели, что нет с нами Клавдии. Она уехала в город смотреть велосипедные соревнования. В них участвовал Михаил.

— И что они, сумасшедшие, находят в этом спорте? — рассуждала Фаридка. — Язык уже на плече, а гонят. Меня, когда в инязе училась, попытались заставить через коня прыгнуть, так я чуть не убилась. Хотели даже стипендии лишить, ладно физрук влюбился вовремя...

Фаридка потянулась за лилией. Лодка накренилась. Фаридка попыталась рывком вернуться назад, и... лодка перевернулась.

В первое мгновение я ничего не поняла, пахнуло застоявшейся болотной прелью, в рот попала вода, а когда я попыталась всплыть, то больно ударилась обо что-то головой. Видимо, страх, нет, испугаться я еще не успела, боль открыла мне глаза. Темнота. Вот здесь я испугалась, закричала и снова ударилась головой. Не помню, сколько мне понадобилось времени, чтобы сообразить, — я под лодкой, только когда я свободно вдохнула в себя воздух, — поняла это.