Тропы, которые я выбрала. Повести - Валерия Дмитриевна Фролова

Я могла рассказать все маме, и я уверена, что она выгнала бы его, потому что дедушка был её отец, но я не стала. Не хотелось Егора наказывать так сильно.

Да и дедушка все равно в конце концов умер. Поэтому Егор был прав, хоть и не особо чувствителен — он просто его не знал. Это странно теперь, когда я называю его бабушку своей и прилетаю к ней далеко, и она обнимает меня, и его дедушка смотрит на меня, как на родную.

Какой-то подлый получился обмен, который мы не выбирали.

Я часто думаю, вспоминает ли о Егоре мама. Но я очень боюсь спросить. Вдруг это та больная точка, от которой она опять станет кричать и драться, потом запрётся в комнате, посидит там тихо-тихо и выйдет суровая, такая, какая обычно — как будто ничего не было? Я не люблю наступать на такие её точки. Я вообще стараюсь не наступать на её душу, пока она не лезет в мою.

К Егору она относилась странно. Сначала, когда его мама только умерла — она сама предложила ему пожить у нас. Все-таки они были подруги детства, тем более — землячки. Но время шло, отца у мальчика не было, бабушки и дедушки — далеко. Мама не хотела оформлять опеку. Она верила, что это ненадолго.

Я воспринимала Егора как новый шкаф, который поставили в моей комнате. То есть совсем с ним не разговаривала. Да и он не хотел — теперь-то мне понятно, что ему нечего было сказать. Он только что потерял маму.

Странно думать, что и я потеряю однажды свою. Как будто только тогда я смогу ее одновременно и обрести. Но о таком лучше не говорить.

Егора в итоге отправили далеко. Но что-то случилось там или здесь, или в сердце моей матери — она предложила отдать Егора в гимназию рядом с нашим домом. Повод был так себе, чтобы лететь через всю страну. Но бабушка Егора согласилась — она верит в образование.

Я ходила в обычную школу.

Однажды я попробовала поцеловать Егора, пока он спал. Может быть, не стоило этого делать, но иначе мы никогда не начали бы общаться. Мне было шестнадцать, а ему пятнадцать, и я перелезла со второго этажа кровати на первый, где он спал, потому что боялся высоты, и поцеловала его прямо в губы, из-за чего он проснулся. Я уже целовалась раньше, а он — не только. И что-то там было ещё в нашей детской комнате, одновременно чистое и неправильное, о чём мы так и не успели поговорить.

И пусть этого как будто бы никогда не было и не должно было быть, мы все-таки с той поры стали настоящей семьей. Поэтому, Егор, я не жалею, что тебя поцеловала.

— Алле, да, бабушка, ну, я вот пришла к Егору. Да, прям на кладбище стою. Да ладно, кому тут помешают мои разговоры? Тут всем не до того уже. Ты ему хочешь что-нибудь сказать?

Я отворачиваю телефон от себя и на вытянутой руке держу над могилой.

Она что-то говорит, но я не стану подслушивать.

— Бабушка, я убираю, все сказала, что хотела?

Она всё сказала.

— Нет, конфетки не принесла. Ну, потом еще. Я здесь на месяц останусь. Еще принесу. Не ходить часто? Да разве это часто? Я потом вернусь. Уже не получится походить. Ага, давай. Да, позвоню. Чтоб дед встретил? Хорошо. Спасибо вам. Ну ладно, услышимся, да. Мама? Ой, ну, ты хочешь правда об этом поговорить? Да, я знаю, что она не виновата. Я уже давно ее не обвиняю ни в чем. Она бы еще сама перестала. Ладно, да, ради тебя. Да, поговорю. Все, все. Целую. Скучаю, да. Пока.

Я думаю, может быть, небо в этом городе по-особенному красивое — всегда немного осеннее. С печалью в синеве и серости.

Я перезваниваю бабушке.

— Алло, да, знаешь, я забыла. Я там оставила свою знакомую у вас пока. Вы можете квартиру проведать съездить? Как соберётесь, дайте ей мой телефон. Ага, ладно. Пока!

Все-таки не получилось выдержать драматическую паузу. Надеюсь, она не любит писать сообщения. И не любит звонить.

На самом деле, это моя квартира. Так говорит бабушка. Но я ничего в ней не меняю. Почему? Я знаю, что они не вернутся в неё жить.

Но однажды бабушка рассказывала, что Егор оставался спать с ней по ночам, когда особенно грустил по маме. И я надеюсь, что пространство ещё хранит в себе часть воспоминания о нём — не слишком маленьком угловатом подростке, грустном и стыдливом.

Лучше так, чем в земле.

Вон мама идёт с конфетами. Значит, всё-таки ходит.

Мы стоим.

— Мам.

— Что?

— Прости меня. Я, наверное, не вернусь домой.

Она смотрит на меня так, как будто снова я со своими глупостями.

— Мам.

— Что еще?

— И себя прости. Это бабушка передала.

И я ухожу, как если бы могла бежать, но все-таки не побежала. Вечером кидаю вещи в рюкзак и выхожу в темень.

Так вот он какой — ночной большой город. Совсем как днём, только чуть больше живой, принадлежащий людям.

Мне бы сейчас пригодилась её поддержка. Или Егора. Егор был сильно смелее меня. Интересно, ему бы понравилась она? Наверное, все-таки нет. Он не очень любил на себя похожих. Сразу начинал с ними конкурировать.

Я знаю, что она мне не позвонит. И мама не позвонит. И никто вообще.

Я люблю быть одна, но все-таки одиночество — это всегда недостаток чего-то. Но если представить, что я не человек, все вроде бы не так страшно.

Представить, что я улица или лицо прохожего, обувь официанта на террасе, булыжник на дороге. Это многого стоит. Такой я себя люблю.

Куда дальше?

* * *

Говорят, Ксения Некрасова ходила по улицам, как блаженная, и если бы ее встретили, могли бы посчитать бомжичкой. Она писала:

«Я полоскала небо в речке

и на новой лыковой веревке

развесила небо сушиться»

Я чувствую то же, встречая теперь рассвет. Мы могли бы об этом поговорить. О Парщикове тогда — тоже. Но я все-таки мало люблю болтать о поэзии.

В конце концов, мне нужно решать, где жить дальше. Я не имею представления о маргинальной жизни. Только по стихам.

Может быть, меня приютит в общаге старая подруга. Но это неважно.

Я пойду выпить кофе. Большой стакан.

Помню вот что: когда мы переезжали в Москву, она все-таки была к нам дружелюбна, потому легко верилось, что мы едем не зря. Уже потом, когда сняли квартиру, и старая бабка ходила в