Тропы, которые я выбрала. Повести - Валерия Дмитриевна Фролова

Мне хотелось её рядом, когда мы летели в самолёте — я сильно боюсь летать. Но только в процессе полёта стало понятно, что она летит в пустоту, то есть ко мне. И останется надолго.

— Лицо попроще сделай, щас прыщ выдавишь таким напряжением лба.

— Ну у тебя и остроты.

— Остроты… ха-ха-ха… остроты! Че за слово?

— Почему ты иногда себя так ведёшь?

— Как быдло?

— Ну… да.

— Потому что я не считаю себя выше других, зазнайка. Тебе бы тоже поучиться.

— Спасибо. Учту.

Мы помолчали, пережёвывая баранину.

— Кстати, я хочу улететь в Москву.

Это я сказала.

— Поживёшь без меня немного?

И это.

— Ты дурочка?

А вот это уже не я.

— Пошли, нам надо ещё машину отогнать в гараж. Не будет же она здесь под окнами стоять. Ты всё равно не сядешь в неё, пока я не вернусь.

— Дай мне денег, я полечу с тобой.

— Зачем? Наслаждайся здесь без меня. Я тебе даже квартиру оставляю.

— Ну, глупая, что ты задумала?

— Ничего.

Я задумала побег.

* * *

Я наблюдательница. Маме это всегда не нравилось. Но когда я стою перед ней с чемоданом, упирающимся в ногу, что я ещё могу? Только наблюдать, как мало-помалу она собирает своё привычное выражение лица, чтобы ничего не показать.

Конечно, я наблюдательница. Я должна различать всё, чтобы ничего не прошло мимо. А ведь многое может пройти. Например, как у неё тушь течёт. Без этого не поймёшь — она рада.

— Привет-привет.

— Ну, привет, взрослая дочь.

— Я поживу?

— Живи, кто тебе запрещает.

И я стала жить. Только домой старалась не возвращаться до ночи и, пока она спала, тихо шла до своей кровати прямо в обуви, чтобы в комнате закрыть дверь, разуться, свесить одежду на стул и уснуть совершенно голой — может быть, только в одних трусах. Чтобы наутро она знала, что заходить нельзя. Нагота казалась священнее личного пространства.

Опрометчиво было улетать вот так. Она мне ничего не писала — я не знала её номера, не давала ей свой. Если она захочет украсть ключи от квартиры, я не узнаю тоже. Машину? Пожалуйста. В конце концов, может быть, она только притворялась, что не умеет водить. Я не могла знать этого наверняка, как и всего остального — мы редко говорили по существу.

Я сравнивала её и себя, стоя утром перед зеркалом, когда мама уже покидала дом и шла работать. Что нас такого отличает? Я постаралась выписать это, чтобы не забыть, но с каждым днём её признаки переставали чётко мне являться, и в итоге сливались со мной. Я выписала вот что:

— разные носы;

— цвет волос красивее, светлее;

— худоба.

Не слишком-то точные приметы.

В итоге мне стало казаться, что она — это та же я, и я раздвоилась в пространстве, чтобы существовать одновременно в двух городах. Это меня успокаивало, ведь себе я верила. Отчасти.

Бабушка звонила иногда. Просила навестить Егора, раз уж я улетела. Я ей пообещала, но всё никак не могла собраться. Со стороны всё выглядело так, будто я о нём забыла и предпочту провести время со старыми друзьями, которых на самом деле я уже не очень-то, в общем, любила.

Мне кажется, здесь нельзя останавливаться. Я ловлю дни, чтобы они быстрее проходили — тяну их, тяну, прилагая усилия, чтобы оторвать резче.

Я решила быть здесь месяц. Просто так. Хочется обозначить срок. Так рождается смысл — что-нибудь выдумываешь, а потом этого ждёшь. Помогает не впасть в бессмыслицу.

Что она там, интересно, делает? Может ли она уйти в запой и разгромить квартиру? Выдумывает ли она свой смысл? Ждёт ли моего необозначенного возвращения?

Месяц — это не слишком долго?

Впрочем, это неважно.

Когда сегодня разгорелось окно солнцем, я хотела встать и крикнуть маму — хотя, конечно, знала, что она уже ушла. Но что-то во мне такое проснулось, не требующее отлагательств. Мама отказалась оказаться здесь — ей не позволила привычная бытовая жизнь, забрав её у меня давно.

Ну и ладно. В конце концов, я же ведь не болею. Я только болея могу претендовать на сироп от кашля или чай с малиновым вареньем.

На самом деле, она многое пережила.

Ладно, я поеду к Егору.

Егор чуть дальше от дома, чем я помнила. Но память вещь такая — размывающая расстояния. Мне казалось, что я шла до него пешком, а на деле ехала на машине вместе с мамой — просто в тот день так жгло, что даже пять минут на солнце становились пятьюдесятью.

Кто-нибудь обязательно должен был умереть. Так вышло, что это Егор.

Когда кто-нибудь умирает, с одной стороны, становится страшно: они все умрут. А с другой — нет, так быстро они не умрут. Наоборот, останутся ещё, потому что не могут — один за одним. В новостях — могут. Рядом — нет.

В каком-то смысле смерть — это оберег.

Конечно, от этого не легче.

Может быть, мне просто хочется верить, что если бы не он — то я. Иногда я думаю, кто из нас на самом деле был предназначен, смогли ли мы обмануть судьбу.

Если смогли — значит, шалость удалась. Наша последняя шалость.

Но если нет — я хотя бы жива.

Прости, Егор. Зато я несу тебе цветы.

Не помню, чтобы ты их любил. Но жизнь идёт, вкусы меняются, правда?

Я вот теперь больше хочу жить в том городе, о котором никогда не вспоминала, только если как о дыре, но ты и сам знаешь, мы с тобой говорили.

Бабушка говорит, что надо кланяться и, прощаясь, говорить:

— Мы к тебе будем ходить, а ты к нам не приходи.

Но, в общем-то, Егор, заходи, если хочешь. Я пока сплю в нашей комнате, ну, ты знаешь. Мне есть, что тебе рассказать.

Пожалуйста, приходи.

Мы как-то спорили, кто из нас заболеет раком. Я говорила, что точно я, потому что я и так вечно в школе болела и уже привычная. Егор говорил, что он — потому что рак будет целиться в меня, но промахнётся, как это обычно бывает, и попадёт к тому, кто всех ближе, то есть к нему.

Потом раком заболел мой дедушка и мы перестали спорить. Решили, что это глупо. А однажды мне Егор рассказал, что у его мамы была шизофрения и она передается по наследству, так что ему всё равно лучше умереть от рака, прям как моему дедушке.

Дедушка тогда ещё не умер, поэтому я обиделась на Егора и мы не разговаривали несколько недель.