История одной любви - Нотэ Лурье

Как только закончилось собрание и все разошлись, мои мысли, занятые до этого предстоящим заданием, вновь вернулись к Ехевед. Я вспомнил, что она будет ждать меня в десять вечера на крылечке. Если даже я задержусь, она не уйдет, пока я не приду. Как же предупредить мне Ехевед? Зайти к ней домой — невозможно. Записку передать не с кем. Оставалась одна надежда — случайная встреча.

Несколько раз прошел мимо ее дома, но Ехевед не показывалась. Было уже около шести. Больше задерживаться нельзя. Досадуя, что не смог предупредить Ехевед, я поспешил на сборный пункт.

Возле березовой рощицы собрались уже все комсомольцы, кроме Зуси Суркиса. Он, оказывается, часом раньше укатил в райфинотдел на совещание. «А почему бы ему не поехать?! — пошутил обычно молчаливый Берл Барбарош, конюх приместечкового сельскохозяйственного коллектива. — Он ведь своей пламенной речью уже выполнил свой священный долг». Кто-то еще что-то добавил — и раздался дружный смех.

Отделившись от ребят. Пиня закурил, подсел ко мне и снова стал отговаривать от участия в операции. Лучше всего, если я вернусь и проведу очередную репетицию с пионерами.

— На заставе уж как-нибудь без тебя обойдемся, — сказал он. — А вот на репетиции тебя никто не заменит.

Но я на эти уговоры не поддавался.

Наконец двинулись в путь. До пограничной заставы было километра четыре. Я шел рядом с Пиней по тропинке, которая вилась среди татарника и высокой, терпко пахнущей полыни. Он молчал, я тоже.

На место прибыли, когда солнце уже садилось, окропляя золотом кроны соснового бора, отражаясь яркими бликами в жестяных крышах домиков заставы. После короткой передышки пришел наш командир. Это был добродушный якут с узкими, очень живыми глазами и гладким смуглым лицом. Он подробно объяснил основную задачу и повел нас в чистенькую столовую. Потом каждому было выдано оружие, и командир объявил, что пока можно отдыхать.

Мы растянулись на сочной зеленой траве. Кто дремал, а кто негромко переговаривался с соседом. Я лежал, прислушиваясь к шепоту сосен, и представлял, как Ехевед сейчас сидит одна, в темноте, на крылечке, ждет, и чувствовал себя очень виноватым.

Неподалеку кто-то чиркнул спичкой и закурил. Это был Пиня, я придвинулся к нему. Некоторое время молчали. Потом он сделал несколько глубоких затяжек и задумчиво проговорил:

— Скоро я уеду. Надолго… Быть может, навсегда.

— Куда уедешь? — растерявшись, спросил я. — Зачем?

— Учиться. Сегодня после собрания говорил с секретарем райкома Янкой Макаенком, и он обещал дать путевку в военное училище.

Из темноты вынырнул командир и негромко приказал: строиться! Тоненький месяц едва-едва освещал опушку, а когда углубились в лес, стало совсем темно. Почти бесшумно занимали мы между соснами свои места. Глаза уже привыкли к темноте, и я различал справа лежащего с винтовкой Берла Барбароша, слева — Пиню. По легкому хрусту веток слышно было, как заняли позиции в цепи и пограничники. Все стихло. Казалось, сосны притихли, словно боялись помешать нам услышать шорох валежника под чужими крадущимися шагами.

Время тянулось медленно. Очень медленно.

И вдруг в лесу грянул гулкий выстрел. Стал слышен приближавшийся топот ног. Командир передал по цепи: бандитов подпустить поближе. В тыл им, отрезав дорогу назад, зашла оперативная группа пограничников. Диверсанты были уже совсем близко. Мы окружили их и дали залп в воздух. Пятеро подняли руки, шестой бросился бежать. Пограничники с правого фланга, наш командир и Пиня погнались за ним. Я тоже побежал. Никто не стрелял — приказано было взять бандита живым. Вдруг он обернулся и выстрелил. Пиня сделал шаг, другой, а потом, словно споткнувшись, упал. Командир уложил диверсанта, а мы бросились к Пине. Он был без сознания. Дыхание с хрипом вырывалось из его груди. Косоворотка с белыми пуговками набухала кровью. Командир быстро перевязал раненого. Мы подняли его на руки и понесли к заставе. Уже на тачанке Пиню отправили в районную больницу.

Ни одному диверсанту не удалось прорваться. Операция прошла успешно, но тяжелое ранение товарища нас удручало.

Рано утром, уже возвращаясь с заставы, ребята заметили у меня на рубашке запекшуюся кровь. Только теперь я почувствовал боль. Левый рукав был прострелен. Я сбросил рубашку: выше локтя оказалась небольшая царапина.

Мы очень тревожились за своего друга, поэтому вместе с Хомой, председателем артели жестянщиков, и Берлом Барбарошем взяли в приместечковом сельскохозяйственном коллективе подводу и втроем поехали в больницу.

К Пине нас не пустили. Доктор сказал, что пулю из легкого извлекли, но температура у раненого очень высокая.

Удрученные, мы молча вышли. Берл Барбарош и Хома уселись в телегу, а я вернулся в кабинет врача, чтобы узнать, когда разрешат повидать Пиню.

— Не раньше чем через неделю, — ответил хирург. — Да, кстати, не знаете ли вы, кто такая Ехевед? Сестра? Он звал ее в бреду.

Я пожал плечами. Не мог я чужому человеку рассказать то, что касалось только Пнин. Ничего не сказал и ребятам. Но Ехевед должна об этом знать. Хорошо, если бы она поехала со мной. Одно ее доброе слово Может облегчить его страдания. Но я подумал, что вряд ли это совместное посещение доставит ему радость…

Из больницы мы вернулись после полудня. Берл поехал в сельскохозяйственный коллектив отдать лошадь и телегу. Хома поспешил в свою артель. Я — к себе на квартиру.

Войдя в тесный дворик, увидел, как из комнаты хозяйки выскочила бледная, встревоженная Ехевед. Она замерла, глядя на меня с радостным удивлением, потом бросилась навстречу. Оказывается, в местечке пошел слух, что я тоже тяжело ранен, хотя на обработку полученной царапины медсестра потратила несколько минут.

Прошло две недели. Я не раз навещал Пиню. Чувствовал он себя гораздо лучше, расспрашивал, как проходят репетиции, успеем ли мы подготовить к годовщине со дня организации ячейки концерт.

Репетировали и днем и вечером. Работы было хоть отбавляй, и все же почти каждый вечер я виделся с Ехевед. Теперь она редко ходила на гулянье с подругами, а поджидала меня на крылечке.

О наших встречах в местечке уже знали и, конечно, об этом немало судачили. Студенты при встрече со мной мрачнели. Это меня не задевало, как не трогали и любовные записки подруг Ехевед. Кажется, в стихотворении поэта Бузи Олевского есть строчка: «из тысячи мне нужна одна…» Этой одной, единственной на всем свете была Ехевед. Только она, и никто больше.

Время бежало быстро. Каникулы подходили к концу. До концерта оставалось два дня. Всего два дня! Закончив репетицию, я вышел из клуба. Было уже темно. Над крышами домов нависли тяжелые тучи. Быстрыми шагами я двинулся вниз по улице. Сильный ветер дул в спину. Небо полоснула голубая молния. За тучами раскатистым гулом прокатился гром. Стал накрапывать мелкий холодный дождь. Я был в одной рубашке и, боясь вымокнуть, бросился бежать. А ветер становился все сильнее и сильнее. Раскаты грома следовали один за другим, и небо вспарывали ослепительные зигзаги молний. Чувствовалось: вот-вот хлынет ливень.

Я подумал, что напрасно тороплюсь. В такую погоду Ехевед и порога своего дома не переступит. И все же, задыхаясь, я продолжал, бежать. Я был уже совсем близко от ее дома. И тут яркая молния зажгла полнеба, осветила крылечко, и я увидел Ехевед. Она стояла возле клена, укутавшись в клетчатую шаль. Мы вместе поднялись на крылечко. Над головами загремел гром, хлынул дождь. Ехевед обхватила меня руками за шею и прильнула своим упругим теплым телом.

— В такую погоду — и ты пришел! — шепнула она.

— В такую погоду и ты вышла ко мне, — тихо ответил я.

— Если бы ты не пришел, я бы все равно ждала. Ждала бы до самой зари, — взволнованно шептала Ехевед. — Кроме тебя, мне никто не нужен. Как бы я хотела, чтобы мы всегда были вместе! — Она порывисто обняла меня, и наши губы слились в поцелуе.

Яростно бушевал ветер, раскачивая высокие клены, шумел в ветвях, срывая с них еще зеленую листву. Дождь стучал по железной крыше крылечка, тугими струями полоскал деревянный тротуар. Грозные молнии будто вонзались в тучи, рассекая их. Над головой гремело. А нам было так хорошо в нашем уютном убежище. Очень хорошо.

После полуночи дождь перестал. Ветер стих. На небе сначала робко, потом все ярче загорались звезды. Затихли умытые дождем клены, не шевелился ни один листик.

Когда начало светать, я поднялся, собираясь уходить.

— Побудь еще немного, — попросила Ехевед, не выпуская моей руки. — Смотри, как розовеет небо, сейчас взойдет солнце…

Мне тоже не хотелось с ней расставаться. Но где-то уже бренчали телеги, которые в это воскресное утро торопились к базарной площади.

Провожая меня, Ехевед уже на ступеньках крылечка вспомнила, что сегодня должен приехать из района фотограф. Ведь он обещал, что будет в воскресенье. Ей очень хотелось со мной сфотографироваться. Лучше возле пожарной каланчи, где мы впервые встретились.