История одной любви - Нотэ Лурье

Кажется, вся молодежь местечка высыпала на главную улицу. Небольшими пестрыми стайками прохаживались девушки, они негромко переговаривались, щелкали семечки и с деланным безразличием поглядывали на парней. Вдруг какая-нибудь не выдерживала, прыскала, прячась за спины подруг, и те подхватывали ее беспокойный веселый смех. Или кто-то из озорных ребят бросался в самую гущу стайки. Раздавался притворно испуганный визг. Девушки разбегались в разные стороны, чтобы через несколько шагов с громким щебетанием вновь соединиться.

Пиня оглядывался по сторонам, но Ехевед нигде не было видно.

Я коснулся его локтя. Навстречу шли две подружки в одинаково коротких юбочках с воланами, с одинаковыми розами на соломенных шляпках, надвинутых на самые брови, и в туфлях на каблучках.

Мой друг только досадливо поморщился. С унылым видом он еще раз оглянулся, и я понял, что сейчас мы повернем домой. Без Ехевед гулянье потеряло для него всякий смысл.

Вдруг из боковой улочки появились три девушки. Две из них — в пестрых ситцевых платьях — были коротко острижены «под мальчика», как тогда говорили, а у третьей блестящие золотистые волосы тяжелой волной падали на тонкие плечи. Взявшись за руки, они шли медленно, о чем-то оживленно разговаривая.

— Она! Ехевед! Та, что посередине. В голубом сарафане с белыми крапинками, — стискивая мне руку и замедляя шаг, взволнованно зашептал Пиня.

Если б даже он мне этого не сказал, я бы все равно заметил Ехевед. Она и впрямь была хороша, выделяясь среди подруг и своей фигурой, и легкой грациозной походкой, и одухотворенным лицом.

— Ну что? Ты ее хорошо разглядел? Понравилась? — продолжал взволнованно шептать Пиня, когда девушки прошли мимо.

— Разве может не понравиться такая красавица.

Пиня был от моих слов на седьмом небе. И с жаром стал опять перечислять ее достоинства: умная, хорошо воспитанная, скромная, даже не пудрится. Никаких бус и всяких там серег. Я чувствовал, что ему доставляет огромное удовольствие говорить о ней, без конца называть ее имя.

Ехевед со своими подругами ушла вверх по улице. Мы спустились под уклон к реке, мимо рыночной площади с закрытыми лавками и вскоре вышли за околицу. Там, окаймленная густым кустарником, протекала река. Ее левый берег был наш, советский, противоположный — Польша Пилсудского. Только эта узкая полоска темной воды разделяла два мира. Время было неспокойное. Керзон и Болдуин всячески натравляли панскую Польшу на наше молодое Советское государство. Каждый комсомолец местечка считал себя в те дни пограничником. И, шагая с Пиней вдоль реки, окутанной таинственной темнотой, мы горячо обсуждали будущее Польши, когда и там народ возьмет власть в свои руки.

Потом Пиня снова заговорил о Ехевед, о ее отце, которого несправедливо внесли в списки лишенцев только за то, что он был габе в синагоге. Это Зуся Суркис, заядлый безбожник, ему удружил. Отец Ехевед порядочный человек, всю жизнь честно трудился на лесном складе. Гнул спину на местного богача. А сейчас родителей Ехевед поддерживают замужние дочери.

Три старшие живут в разных городах. Причем муж одной из них, профессор, занимает высокое положение в Ленинграде. Поступив в прошлом году в университет, Ехевед поселилась у них.

Когда мы возвращались, молодежь все еще прогуливалась по главной улице. Но Ехевед с подругами уже ушли. После рассказов Пини я очень хотел еще раз посмотреть на нее.

Этот вечер еще больше сдружил нас с Пиней. Уж очень этот парень пришелся мне по душе своей искренностью и добротой. Прощаясь, Пиня пригласил меня к двум часам. Завтра выходной день, его сестрички непременно приготовят к обеду что-нибудь вкусное.

На следующий день с раннего утра я был в клубе. Сделал несколько карикатур на местных нэпманов. Нарисовал заголовок для комсомольской стенной газеты. Потом побрился, привел себя в порядок и направился к Пине.

Он жил далековато, на узенькой кривой улочке, в низком покосившемся домишке. Отец его, кузнец, в первые же дни советской власти пошел добровольцем в Красную Армию и погиб в боях с белополяками. Пиня остался старшим в семье. Мать тяжело болела, а две младшие сестры работали, одна швеей, другая в чулочной артели.

Когда вышел из клуба, я сразу почувствовал, что пахнет дождем. Ветер гнал по небу тяжелые, лохматые тучи. Редкие тяжелые капли упали на пыльную дорогу. Я прибавил шагу. Дождь все усиливался.

Заметив, что кто-то вбежал под навес пожарной каланчи, я тоже устремился туда и неожиданно наткнулся на Ехевед. Она стояла в том же самом голубом сарафане, в котором я ее видел вчера на гулянье, и тонкими загорелыми руками поправляла мягкие золотистые волосы. Растерявшись от этой неожиданной встречи, я сделал шаг назад, поскользнулся, едва не упал. Девушка удержала меня за руку, потянула к себе и весело рассмеялась. Вблизи она оказалась еще красивее. Только сейчас я разглядел, какие у нее удивительно синие глаза. Не голубые, а синие, как васильки

Мы познакомились. Оказывается, она заметила меня еще вчера на гулянье и от подруг узнала, что я студент музыкального училища. Она тоже очень любит музыку. В Ленинграде часто бывает на симфонических концертах и сама немного играет на фортепьяно.

Дождь лил все сильнее.

Она радовалась звонкому ливню, барабанившему по навесу, стремительным потокам воды, которые с веселым гулом неслись вниз по улице. А мне в этих звуках чудились фразы какой-то неведомой симфонии.

Вокруг не было ни души. Лишь мы стояли в нашем укрытии и любовались бушующей стихией, будто не замечая, что плечи наши соприкасаются.

Через несколько часов, когда дождь перестал, мы уже были друзьями. Она сказала, что завтра вечером пойдет с подругой на почту и, если я хочу, подождет меня там.

Как жаль, что дождь уже кончился. Вот если б он длился вечно, думал я. Мое знакомство с Ехевед произошло случайно, но очень смущала завтрашняя встреча…

— Можно мне прийти с Пиней? — спросил я, надеясь, что Ехевед согласится. Но она лукаво улыбнулась:

— Разве для этого нужен провожатый? Нет, пожалуйста, приходи один! Я буду ждать! — и убежала.

С той минуты началось и мое счастье, и мои страдания.

К Пине я, конечно, уже не пошел. Теперь я не мог к нему идти, хотя знал, что он, его мать и сестры ждут меня к праздничному обеду. Умолчать о встрече с той, Которую он любит, было бы нечестно, но и сразу же объяснить, как мы пережидали дождь, не хотелось. Лучше было подождать до следующего дня и тогда уже рассказать.

Однако утром я узнал, что Пиню срочно вызвали на семинар секретарей комсомольских ячеек, и он на рассвете уехал в район.

Целый день я не находил себе места. Стал рисовать плакат: комсомолец-пограничник на страже, — ничего не получалось. Взялся за статью, но и первой фразы придумать не смог. Начал готовиться к беседе с членами недавно организованного приместечкового сельскохозяйственного коллектива — и это отложил: не мог сосредоточиться. Ехевед стояла у меня перед глазами. Все время думал о предстоящей встрече. Не приснилось ли все это? Но в то же время меня мучила мысль, не совершаю ли я предательства по отношению к своему товарищу. Правда, из ее слов я понял — к Пине она совершенно равнодушна. Вчера там, стоя под навесом, я расхваливал его, Ехевед с досадой прервала: достоинства Пини ей известны, но они ее вовсе не интересуют. Значит, не моя в этом вина, что на пылкую любовь моего друга не отвечают взаимностью. И все же неприятный осадок остался. И совсем скверно становилось на душе, когда задумался, какое горе я невольно причиняю Пине.

Я уже не знал, идти мне на свидание или не идти. Конечно, не надо идти. Но так хотелось увидеть Ехевед, услышать ее голос.

«Иди, — молило сердце. — Ты ведь обещал. Она будет ждать. Иди, обязательно иди».

Но другой голос настойчиво твердил: «Нельзя. Пиня — твой друг — ее любит. Ты не смеешь становиться на его пути. Не имеешь права даже думать о ней!»

Я не знал, что делать. И наконец решил, хоть мне это было нелегко, не встречаться с ней, пока не увижусь с Пиней. Чтобы не передумать, я назначил на вечер репетицию молодежного оркестра.

Комсомольцы, местечковая молодежь: сапожники, портнихи, жестянщики, чулочницы из артелей и просто кустари, несколько юношей и девушек из местечкового сельскохозяйственного коллектива — заполнили вечером небольшую клубную сцену. Они шутили, беззаботно смеялись, а я им завидовал. Так скверно было на душе. Репетируя с оркестром, я не переставал думать о Ехевед. Представлял, как она стоит у почты, дожидаясь меня.

Во время короткой паузы я ненароком глянул в окно и вдруг увидел Ехевед. Не спеша прогуливалась она с подругами возле клуба. Очевидно, уже вернулась с почты. Я раскрыл оба окна и с большим подъемом продолжал репетицию. Марш Буденного своей мощной, зовущей силой залил вечерние улицы.