История одной любви - Нотэ Лурье

История одной любви

Повесть

Я люблю путешествовать и всякий раз, собираясь в путь, испытываю радостное нетерпение. Увижу ведь новые места, познакомлюсь с интересными людьми. Никогда не предугадаешь, какие удивительные встречи подарит тебе дальняя дорога, какие правдивые, непридуманные истории услышишь от своих попутчиков. Нигде люди так быстро не сходятся, как в уютном купе, да еще во время продолжительной поездки.

Попробуйте-ка запросто спросить прохожего: «Откуда вы идете?» или «Куда вы идете?», «Где работаете?» или «Какая у вас профессия?», — всякий подумает, что у вас не всё в порядке, и ускорит шаг.

Иное дело в вагоне. Едва поезд трогается, а иногда и раньше, вы узнаете, откуда и куда едут ваши соседи, чем они занимаются. Иногда пассажиры настолько словоохотливы, что выкладывают о себе все, да еще с такими подробностями, о которых в других обстоятельствах, вероятно, не стали бы говорить. Нередко эти жизненные истории бывают и захватывающе интересны, и наивно трогательны, каких не встретишь ни в одном романе.

На этот раз мне предстояла поездка в Биробиджан, и я заранее предвкушал удовольствие от встречи с незнакомыми людьми, надеясь, что они будут не нытики или молчуны, а интересные, жизнерадостные собеседники.

Билет мне достался в международном вагоне, а, как известно, купе там двухместные. Значит, ехать предстоит семь дней и семь ночей вдвоем. Кто же будет моим спутником или спутницей на эти семь суток?

К поезду я приехал заблаговременно, придерживаясь золотого правила: лучше прибыть на полчаса раньше, чем на полминуты позже.

День был осенний, ненастный, и я с удовольствием вошел в свое теплое купе, сел на диван справа и, не закрывая дверей, стал поглядывать в коридор, дожидаясь пассажира, который займет место напротив.

Минут через десять — пятнадцать в вагоне показались рослые носильщики, тащившие большие кожаные чемоданы и тяжелые неуклюжие саквояжи, сплошь облепленные пестрыми наклейками. Позади шли импозантные пассажиры.

Через некоторое время я снова выглянул в коридор и увидел молодую красивую женщину, которая легкой, грациозной походкой приближалась к моему купе. Неужели она разделит со мной эту неделю пути? Но женщина остановилась, видимо дожидаясь высокого, средних лет генерала, который взглядом указал ей на купе рядом с моим. Потом с охапкой хризантем прошла якутка, сопровождаемая молодой девушкой с портативной кинокамерой, которая висела у нее через плечо. Теперь пассажиры шли один за другим: молодой человек в черных роговых очках со своим убеленным сединами спутником; монгольский военный летчик и его маленькая мадонна с младенцем на руках; молча прошагали два пограничника с туго набитыми портфелями, а за ними, оживленно болтая и смеясь, семенили две японки в черных кимоно, видневшихся из-под элегантных шубок.

До отправления экспресса оставались считанные минуты, все купе были уже заняты, а место рядом со мной все еще оставалось свободным. Неужто никто не придет и я останусь без попутчика? Я поглядывал на часы. Уже было без двух минут пять, без одной. Пять! Все!.. Поезд плавно тронулся. И тут, совсем неожиданно, в дверном проеме появился среднего роста пожилой мужчина. Тяжело переводя дыхание, едва кивнул мне Растрепанной седой головой, поставил на пол чемоданчик, растерянно оглянулся и водрузил его на полку. Не снимая короткого клетчатого пальто, он устало опустился на сиденье, сплел худые длинные пальцы и, опустив на руки голову, застыл. Человек этот, видимо, был чем-то очень расстроен.

Мне хотелось заговорить с ним, как-то успокоить его, может, чем-то помочь. Но не решился.

Стараясь не потревожить соседа, я осторожно вынул из чемодана газеты, которые еще не успел просмотреть, пижаму и комнатные туфли. Довольный тем, что нашел себе занятие, не торопясь переоделся и, придвинувшись ближе к окну, развернул газету.

Читая, я время от времени поглядывал на своего попутчика. Он сидел в прежней позе, тяжело опираясь локтями на столик.

Поезд мчался мимо подмосковных дач, утопавших и пожелтевших садах, мимо тронутых золотом и багрянцем рощ. К вечеру пошел мелкий дождик. Унылые струйки стекали вниз по стеклу широкого окна, и в куне становилось все темнее. Отложив газету, не зная, чем себя занять, я вглядывался в серую пелену за окном. Зажечь свет не решался, боясь потревожить соседа. Однако не сидеть же весь вечер в темноте, — и, тихо приоткрыв дверь, я вышел из купе. Во всю длину ярко освещенного коридора застлана пушистая зеленая дорожка, на окнах — туго накрахмаленные занавески, в золоченых рамках — дальневосточные пейзажи. И нигде ни души. Отполированные под орех двери купе были закрыты. Изредка то справа то слева доносились приглушенные голоса, смех, веселые возгласы. Каждое купе жило своей особой жизнью.

Им-то хорошо! Сидят на диванах, беседуют, шутят — словом, приятно проводят время. А я? Куда мне себя девать? Вот так и стоять в коридоре у иссеченного дождем окна и смотреть в ночную тьму?

Но возвращаться к своему нелюдимому, чем-то расстроенному спутнику тоже не хотелось. Однако другого выхода не было. Я потихоньку открыл дверь и увидел его лежащим лицом к стене.

«Вероятно, спит. А может, и нет. Скорей всего, не спит», — подумал я.

За окном все еще моросил дождь. Временами он усиливался, хлестко и сердито ударяя в темное стекло. Я лег, закрыл глаза, попытался уснуть и не мог. Чувствовал: сосед мой тоже не спит. Что его угнетает? Чем он так расстроен? Не заговорить ли с ним, отвлечь от горестных дум? Но и на этот раз я не решился его побеспокоить.

Задремал я перед самым рассветом. Проснувшись, как всегда, очень рано, увидел соседа, уже сидящего за столиком и с лихорадочной поспешностью что-то пишущего на листках почтовой бумаги. Порой он поднимал свою седую голову, тер длинными сильными пальцами высокий лоб и снова хватался за карандаш.

— Доброе утро, — обратился я к нему, усаживаясь на диване.

Он резко обернулся и растерянно спросил:

— Простите, — вы… вы что-то сказали? — В его черных, как смородины, глазах словно застыла боль.

— Доброе утро, — повторил я.

— Да… Спасибо… Здравствуйте, — тряхнув взлохмаченной головой, негромко ответил он и снова склонился к столику. Писал он быстро, прикусив губу, перечеркивал, рвал листок, задумывался, хватал новый и снова писал.

Мне и теперь неудобно было первым начать разговор — он был всецело поглощен своим занятием. Тихо, чтобы не помешать, я переоделся и отправился в вагон-ресторан, хотя привык завтракать гораздо позже. Там еще никого не было. Сев возле буфета за столик, я решил задержаться здесь как можно дольше. Постепенно ресторан наполнялся пассажирами. Но из международного вагона, кроме меня, никого не было. К нам, как мне потом стало известно, завтрак приносили прямо в купе.

Возвратившись, я застал своего соседа лежащим на застеленном диване. В мою сторону он даже головы не повернул. Усевшись напротив, я сложил газеты и посмотрел на него, ожидая, что он заговорит. Однако напрасно. Он по-прежнему молчал, сосредоточенно глядя в потолок. Я почувствовал себя так, словно был здесь лишним. Поднялся, вышел в коридор и, прислонившись к окну, стал смотреть в темное от туч небо.

Так простоял я очень долго, пока не поймал на себе Удивленный взгляд проводницы. Пришлось вернуться в купе. Облокотившись на подушку, я взял газету, но читать не мог. Безучастность соседа тяготила меня все больше. Если б он писал, читал, вообще был чем-то занят, то его молчание не действовало бы на меня так. Но то, что он лежит тут рядом с открытыми глазами и не говорит ни слова, было невыносимо, и дальнейшее пребывание в одном купе с этим мрачным молчуном стало для меня настоящей мукой. Конечно, я старался, чтобы он этого не замечал: вежливо здоровался с ним по утрам, иногда он отвечал, а иногда и нет. Вероятно, погруженный в свои мысли, ничего не слышал. Судя по страдальческому выражению лица, этого человека что-то мучило.

Так прошло пять томительных суток. Простить себе не мог, что взял билет в международный вагон, где пассажиры сидят в своих комфортабельных купе, как в крепостях, и трудно с кем-либо познакомиться, перекинуться несколькими словами.

Ехать мне оставалось еще два дня, тем не менее, вынув из чемодана содержимое, я стал складывать вещи, чтобы те, которые мне понадобятся по приезде, лежали под рукой. Книги, которые один московский приятель просил передать своему сыну (он должен был встретить меня в Биробиджане), я положил на столик. Это была литература по вопросам юриспруденции.

На следующий день с самого утра стал падать тяжелый, мокрый снег, застилая все вокруг ослепительно белой пеленой. Сосед, сидя за столиком, опять что-то писал, а я от нечего делать стал листать лежавший сверху «Справочник юриста».