История одной любви - Нотэ Лурье

Проходил час, а иногда и больше, она не поднимала головы. А я, боясь ей помешать, лишь смотрел и смотрел на нее с тоской, терзая себя воспоминаниями о прошлом. Но заговорить, задать хоть один вопрос не решался.

Я бы сидел и сидел, если б не понимал, что пора и честь знать — нельзя же ей столько докучать.

Как ни прискорбно для меня это было, но я стал замечать, что принимает меня Ехевед все холоднее, ни о чем не спрашивает и сама ограничивается несколькими сухими фразами.

Да, все кончено. Я ей совершенно не нужен. Все. Конец. Довольно! Это было последнее посещение. Больше я к ней не пойду.

Но стоило покинуть ее дом, как я с нетерпением уже ждал того дня, когда опять смогу пойти к ней. Сердце ныло, не давало покоя. Меня тянуло и тянуло к Ехевед. Я боролся с собой, твердил: «Не думай о ней, у тебя есть твоя музыка, твоя виолончель…» Играл я днем идо позднего вечера. Играл с болью и радостью, с горечью и любовью. И видел ее, видел Ехевед, говорил с ней, открывал душу — все чувства, все мысли вкладывал в музыку, в игру на своей дорогой виолончели. Наконец-то я мог давать волю своим чувствам, поверять виолончели все то, чего не смел сказать в скромной и строгой комнатке Ехевед.

Все во мне как-то сплавилось — и моя любовь, и музыка, и страдания — и уже было неотделимо одно от другого.

Я был почти равнодушен к похвалам педагога. Ведь усилий я не прилагал никаких, чтобы так играть. Просто это была моя жизнь. И Ехевед тоже была моей жизнью, как бы она ко мне ни относилась. Я понимал: все, что было, — давно ушло. Но только для нее…

Мне незачем было к ней идти, но я шел. Мое ведь оставалось со мной.

В тот раз Ехевед даже не пригласила меня сесть. Она была очень оживлена, но не из-за моего прихода. Стол у круглого зеркальца, торопливо расчесывала волосы и небрежно, через плечо бросила, что сейчас уходит в парк кататься на коньках. Потом она надела пуховую шапочку и белую шубку, в которой я ее видел тогда на платформе, когда в ожидании поезда она прогуливалась с отцом на маленькой пограничной станции.

Из дома вышли вместе. Дул колючий, холодный ветер. Снег бил прямо в лицо. Было очень скользко, и я предложил ее проводить.

— Зачем? Нет, не надо, — сухо ответила она и, оставив меня на углу, побежала к остановке и вскочила в трамвай.

Больше я к ней не ходил. Не знаю, как бы я вынес эту разлуку, если б у меня не было моей музыки. Я играл без устали, без отдыха. Работал над каждой музыкальной фразой. Проигрывал без конца одни и те же пассажи. Работал над произведениями, которых не было в программе. Во мне бушевало неутолимое желание играть, играть и играть, проснулась та благословенная творческая сила, которую питала, как подземный родник, моя безответная любовь.

А в студенческих аудиториях тогда шумно обсуждали рассказы Пантелеймона Романова «Без черемухи» и «Луна с правой стороны» Малашкина, в которых затрагивались проблемы новых отношений среди молодежи. Горячо дискутировались моральные и этические вопросы, среди которых был и такой: «Что лучше — любить или быть любимым?» И когда с вопросом обратились ко мне, я ответил: «Очень хорошо, когда совпадает одно и другое. Но если выбирать одно из двух, то любить лучше…»

Такого же мнения я и теперь. Это касается всех, и особенно людей, посвятивших себя искусству. Тот, кто любит, способен созидать. Чем сильнее любовь, тем сильнее и творческий импульс. Если человек несчастлив в любви, много страдает, тогда импульс, пожалуй, еще больше.

На студенческом конкурсе музыкантов-исполнителей, к немалой радости моего педагога, я получил первую премию. Мне очень хотелось, чтобы об этом знала и она, быть может, единственная, которой я обязан был этим успехом. После долгих колебаний я решил пойти к Ехевед. Пусть увидит, что я нисколько не обижен. Но я не задержусь у нее, даже если она об этом попросит. Зайду на несколько минут, не больше.

Итак, на следующий день после получения премии я пошел на Восемнадцатую линию, поднялся на третий этаж, где уже давно не был, позвонил, но ее не застал.

Из соседней квартиры выглянула нарядно одетая молодая женщина, с приветливой улыбкой взглянула на меня, по-видимому, ждала, что я с ней заговорю. Но я медленно спускался вниз, остро завидуя тому, что женщина эта живет в одном доме с Ехевед, часто ее видит, возможно, даже каждый день.

Долгое время не встречался я с Ехевед. И только через несколько месяцев случайно увидел ее из окна своей комнаты, что была на втором этаже общежития. В белой пуховой шапочке и светлой шубке она неторопливо шла по направлению к университету.

Оказалось, что каждое утро в половине девятого она идет этой дорогой. У меня же, кроме пятницы, занятия начинались раньше.

Каждую пятницу, в половине девятого, я уже стоял окна, дожидаясь, пока она покажется на тротуаре. Я видел, как молодые люди с восхищением оглядываясь на нее. Но Ехевед не обращала на них никакого внимания. А я стоял, не спуская с нее глаз, пока она не сворачивала на набережную Невы. Это уже была большая радость, видеть ее, пусть даже издали. И счастьем было то, что она здесь, что она живет на свете.

Прошел год, другой, третий. За это время я несколько раз видел ее возле университета, на Невском проспекте, около Публичной библиотеки в шумной компании студентов. И однажды, в солнечный жаркий воскресный день, купаясь в Финском заливе, я неожиданно услышал ее голос. Резко обернувшись, я увидел ее совсем близко. Смеясь, она быстро плыла, обгоняя подругу. В воде ее рука коснулась моей, но Ехевед меня не заметила.

Снова начались занятия: у меня — в консерватории, у нее — в университете. И опять в определенное время я стоял у окна, ожидая ее появления, а потом долго смотрел ей вслед, пока она не скрывалась…

В середине зимы все это кончилось. Минула неделя, другая, третья, — этой дорогой она не ходила. Я несколько раз специально в половине девятого отправлялся на Восемнадцатую линию, смотрел по сторонам, надеясь, что увижу Ехевед. И там ее не было. Неужели заболела? Может, ей нужна помощь. Надо зайти, узнать, что с ней случилось.

Был ясный морозный день. Снег поскрипывал у меня под ногами. Возле четырехэтажного дома, где жила Ехевед, мне встретилась ее хозяйка, на санках катавшая ребенка, до самых глаз закутанного в платок. Она меня узнала, поздоровалась и спросила, куда я иду.

Я ответил.

— Неужели вы ничего не знаете? — удивилась она. — Ехевед у меня не живет. Ведь она вышла замуж. Он статный, красивый, вероятно, года на два-три старше ее, совсем еще молодой и уже военный инженер, занимает высокий пост. Отец его — академик, оставил им прекрасную квартиру на улице Лассаля, около филармонии. На днях я встретила молодых. Ехевед не узнать, вся сияет от счастья.

Чего греха таить, мне было больно, очень больно оттого, что я ее потерял навсегда. Даже изредка видеть ее не смогу. Но в это же время чувство умиротворения, какой-то неведомой радости наполняло мне сердце — она счастлива, ей хорошо. А разве это не главное для любящего человека?

«…Я вас любил так искренно, так нежно, как дан вам бог любимой быть другим». Да, я искренне желал ей большого счастья.

Вскоре я окончил консерваторию. Мне предложили остаться в симфоническом оркестре Ленинградской филармонии. Но я твердо решил уехать. И уехать как можно дальше. В Читу.

Первое время там было совсем нелегко. Незнакомый город, незнакомые люди. И быт свой я не очень-то умею устраивать. Словом, все было непросто, а главное — я тосковал по Ленинграду, по Ехевед.

Сразу же выписал «Ленинградскую правду», газету, которая всегда лежала у нее на столе, следил за всеми новостями города, где прошла моя юность. Постепенно я втянулся в свою новую жизнь. Вел курс по классу виолончели в музыкальной школе, часто выступал с концертами. Со временем мне дали небольшую комнату. Жил я одиноко. Встречались интересные девушки, и красивые, и умные, и способные, но ни одна из них не была такой, как Ехевед.

С кем бы из женщин я ни знакомился, невольно сравнивал их с Ехевед. И та, даже далекая, равнодушная ко мне, заслоняла, превосходила их…

Все свои чувства я и теперь отдавал виолончели, своим ученикам, юным музыкантам. Их успехи приносили мне большую радость.

Все чаще я участвовал в концертах. Выезжал с артистической бригадой на новостройки, выступал перед строителями гигантского Магнитогорского металлургического комбината, Уралмаша, Новокузнецкого завода. Играл в заводских цехах, в колхозных клубах, на открытых вагонных платформах, на палубе траулера, в общежитиях золотоискателей, в стойбищах оленеводов… Я видел свою страну во всей красе ее могучего возрождения, знакомился с удивительными людьми, которым все было по плечу. Мог ли я раньше представить себе, что в далекой-далекой Якутии оленеводы будут за сотни километров ехать из своих стойбищ послушать игру на виолончели, с восторгом воспринимая новую для них музыку. Надо ли говорить, какую огромную ответственность я чувствовал, как старательно готовил каждое выступление.