Кий и Киборг - Сергей Стахеев

Прошло пару недель, и у Романа Евгеньевича совершенно пропал сон. Вот когда началась настоящая мука. Днём ему ещё удавалось найти для себя кое-какие занятия, развлечения. Как вы уже поняли, — шума от него, даже от лежачего хватало. Он и в больнице умудрялся создать вокруг себя движуху. Суета это такая штука… Некоторым удается суетиться даже, если они прикованы к постели. Таков и наш «Вертолет». Но ночью наступала тишина, а тишины он боялся как смерти.

— Позвольте, — вклинился армейский бинокль в рассказ. — Вот, слушаю я вас, и чем дальше, тем меньше верю. Речь идет о майоре, сильном воине, а вы рисуете его как размазню какого-то. Ну, с чего бы мужественному, доблестному человеку тишины бояться?

— Вопрос резонный. Мы с Кием и сами поначалу диву давались, чего ему так тяжко по ночам. Он ведь каждую ночь звал медсестру, успокоительное дать просил. Его спрашивают: «Болит что?» «Ничего не болит. Мне, — говорит, — отключиться надо». Уходит сестра, а он, пока не заснёт, всё постанывает, плачет даже.

— Всё стало ясно одной ночью, когда его метания дошли до предела, — сказал Кий несвойственным для него серьезным тоном. — Как раз Маша дежурила. В общем-то, если бы не она, тайна так и осталась бы тайной. Давай, Киб, опиши, как всё было. Такие рассказы по твоей части.

— Хорошо. Попробую. Итак, время далеко за полночь, а наш майор совсем измучился, изстонался. Уже и кулаками по койке бить принялся. Видать, Маша эти звуки услышала, прибежала к нему. Спрашивает: «Что, дядя Ром, плохо?». «Машенька, — говорит, — золотце, вколи что-нибудь, а, чтоб заснуть!».

Посмотрела она на него с грустью, присела на стул, ну и завязался у них примерно такой диалог:

— Вколоть, дядя Ром, можно, только так всю жизнь не получится. Я же вижу, у вас душа болит. Тут что-то другое требуется.

— Есть ли она у меня, душа то? А если и есть то ей, Маш, ничем уже не поможешь.

— Душа болит, значит, она есть. А отчаиваться — это вы бросьте. Не к лицу такому бравому воину раскисать. Вы сами мне говорили, что на войне пришлось побывать, а всё ж пережили её, не сломались. Теперь-то уж чего тосковать? Страшней войны не бывает.

— Бывает. Страшней войны, Маша, — воспоминания о войне. Если б ты только знала. милая, что это такое — война! Живыми оттуда не возвращаются. Не тело убьют, так душу уж наверняка. Вот и моя душа — вся там, на войне похоронена.

— Я, конечно, войны не видала, разве по телевизору. Но ситуации всякие были тоже. И душу топтали почем зря. Мне, как и вам, казалось тогда, что и будущего у меня нет, и от прошлого не убежать. Но вы посмотрите на меня теперь. Сильно я похожа на несчастного человека?

— Напротив, прямо светишься вся.

— А знаете в чём секрет?

— Поделись, будь добра.

— Это всё Бог!

— Бог?

— Да, Бог, дядя Ром! Бог мне помог! Он мне новую жизнь дал, а старую… старой меня больше нет. Той разбитой, потерянной Марии, со всеми её страхами, болями, слабостями, недостатками — её больше нет. И это сделал Бог, стоило лишь искренне к Нему обратиться. Может, и вы попробуете, а дядя Ром?

— Ну, нет, Бог это не моя тема! Исключено! Исключено! Точка!

— Но вы ведь не пробовали. Попробуйте, помолитесь Ему! Он, может, давно уже ждет этого. Может, и здесь вы оказались для такого момента. Бог любит вас!

И тут Евгеньич внезапно вспыхнул, возмутился, впервые позволив себе резкость в общении с Машей.

— Любит!? О чём ты говоришь? Да что ты вообще понимаешь, я тебя спрашиваю!? Ты ничего не понимаешь, ясно тебе, ничего! Видишь то здание? Видишь?

Майор указал на многоэтажку за окном. Почти во всех квартирах этого огромного здания огни давно погасли, но в свете фонарей дом отчетливо просматривался.

— Вижу.

— Сколько там окон, видишь?

— Не знаю, много.

— Много? Вот столько людей я лишил жизни. Лично я сам. А ещё больше по моему приказу убито. Так-то Машенька.

Евгеньич замолчал. Наверное, думал, что Маша сейчас встанет и уйдет. Женщина и впрямь встала, но направилась не к выходу, а к окну. Какое-то время она молча глядела в него, а затем обернулась и сказала.

— А как насчет звезд?

— Что насчет звезд?

— Вы на звезды смотрели? Или на луну. Я вот подумала — каждую ночь наверху зажигаются звезды с луной, а днём нас неизменно согревает солнце. Внизу, на земле, могут происходить какие угодно кошмары, могут попираться любые заповеди. А с неба всё равно струится благодать. Это же о чем-то говорит, дядя Ром. Нам ведь подсказывают, что любовь неизменна, неиссякаема, вечна! Да, мы отвратительны в своих грехах, и их ничем нельзя извинить. И всё же любовь Божья и прощение нам доступны. И если про звезды вас не убеждает, то вот вам еще знак — крест. Крест, на котором Божий Сын умирал. Христос, дядя Ром, страдал и за вас. Вы вот думаете, что вам за ваши грехи вовек не расплатиться. Всё правильно. Поэтому и пришел на землю Спаситель. Он и расплатился. Своею Кровью Святой. За всех нас разом. Так любит ли вас Бог? Простит ли? Примет ли?

— Знаешь, Маш, мне матушка в детстве тоже частенько за Христа рассказывала, молиться приучала. Но, я Машенька, всё это утратил. И Бога где-то по дороге потерял, и радость, и смысл существования. Всю жизнь за пустотой гонялся. Строил карьеру, из кожи вон лез, чтобы звезду майорскую заполучить. Ну, получил! И куда мне её теперь, — на ёлку новогоднюю? Обзаводился не друзьями, а связями. Набивал кошелек, вместо того, чтобы душу обогащать. Не то, Маш, всё не то. А жизнь прошла почти. Теперь и оглянуться страшно. Вот и жмешь на газ со всей мочи, боясь остановиться даже на минуту, чтоб мысли гнетущие не нагнали. И за лучшее почитаешь со столбом повстречаться на полной скорости, чем с самим собой. Но всё же, видишь, пришлось мне сегодня в зеркало-то поглядеться.

— А это хорошо, дядя Ром. Хоть больно, но очень нужно. Нужно человеку правду о себе узнать, насколько он жалок и грешен. Но только это не вся правда. Вы сегодня узнали свой страшный диагноз, и ужаснулись. А я вам говорю — это не приговор. Услышьте — есть чудо-Доктор! Он исцелил мою душу, исцелит и вашу! Вы посмотрелись в зеркало — хорошо, а теперь на Христа взгляните! Его глаза полны любви, а руки — силы. Иисус