Жилец - Холмогоров Михаил Константинович

В конце концов от этой умственной эквилибристики Фелицианов стал впадать в глубочайшую депрессию, от которой не спасало ничто. Она еще сопровождалась мизантропией, и только величайшее напряжение воли не давало вылиться наружу яростной, клокочущей, как астма в груди, ненависти ко всему и ко всем. И жить не хотелось.

Оглашенный

Насчет обращения, точнее бы сказать – оглашения Штейна в поэты Чернышевский как в воду глядел.

Надзирая над литературным миром с выдержанной, силою исторических обстоятельств, дистанции и как бы с высоты революционного государства нисходя в кафе поэтов, салоны, Штейн всегда помнил, кто он и кто они. Он – стержневой винт новейшей машины управления страной, они – заготовки для изготовления винтиков – без резьбы, но с головками вроде как у мебельных гвоздиков: обработаем – будут и крепежными деталями, и украшением строящейся машины – первого в мире социалистического государства. Таково их будущее. А в настоящем – как дети, за которыми глаз да глаз: кого пожурить, кого пугнуть, а кого – и к стенке. Как того же Гумилева. Хотя и с ним, полагал Арон Моисеевич, надо было работать, но петроградские чекисты явно погорячились. Тут еще у Зиновьева, говорят, были какие-то личные обиды на поэта, они и сыграли главную роль.

Штейн и в «Хладном Тереке» долго держал дистанцию, управляя общими стараниями. Но писание романа – игра. Игра ума. И образом, для себя непостижимым, Штейн в эту игру втянулся.

Когда горюновские тексты под рукой Фелицианова, Чернышевского, Поленцева стали обретать форму, а детали времени проступали с ясностью завораживающей, сквозь всю прожитую жизнь обнаруживал изумленный уполномоченный ОГПУ напрочь забытые эпизоды собственного детства, не только горького и беспросветного, как он издавна себя уверил. Детство Штейна кончилось в 1903 году: ужас Кишиневского погрома, пережитого десятилетним мальчиком, вытеснил все, что было до того дня. Ночами и сейчас вдруг мучает одно и то же видение. Пьяные хохочущие мастеровые тащат за бороду по мостовой, полной пыли и пуха из растерзанных подушек и перин, дедушку Мендла. Лицо у дедушки разбито, правый глаз вытек и висит на кровавой нити. А его, Арона, держат чьи-то сильные руки и не пускают заступиться. И рот заткнули, чтоб, не дай бог, не услышали с улицы.

Южный уютный дом с подсолнухами перед окнами, турецкая печка, старый комод с кружевной салфеткой, сладострастно описанные Чернышевским, подняли из памяти Штейна какие-то клочочки мирного детства. Вот он, маленький и больной, лежит в постели, а дедушка Мендл рассказывает историю про Иова, лишившегося всех своих богатств, одинокого и несчастного. Или про Иону, побывавшего во чреве кита. У дедушки много было таких историй – страшных, но кончавшихся благополучно, потому что добрый Бог помнит о нас. Куда ж добрый Бог смотрел, когда дедушку волокли по кишиневским улицам? И возроптал Арон на Господа Бога своего, но дедушкин голос льет религиозные сказки, оторвав внимание от прочитанного текста, и такой он до слез милый, любимый, и смирение бедного Иова так наивно и трогательно, что трезвый комиссар ОГПУ третьего ранга никак не может заставить себя вновь уверовать в истину, усвоенную в буйном отрочестве: вся эта дедушкина история, вычитанная из Ветхого Завета, есть апология рабства. Но столб солнечного луча из занавески, разделивший длинный дедушкин нос на две половины, светлую и темную, но серебряная цепочка на жилетке и вдруг воскресший голос, который Арон многие годы силился вспомнить и не мог, а тут…

А результат поразил стойкого борца Арона Штейна. В один прекрасный день его самого потянуло к перу, бумаге… Он прекрасно понимал, что в его положении этого категорически не следует делать. Уполномоченный от органов не должен становиться на одну доску с теми, от кого он охраняет государство. Нет, не на одну, куда ему до того же Чернышевского, а значит – на ступень-другую ниже. Но зараза умственной игры лишила Штейна покоя.

Слова из Арона выползали вымученные, чужие, он тужился, пыхтел, зачеркивал фразу за фразой и выдавливал из напряженных мозгов новые, столь же чужие и никак не соответствующие тому, что хотелось написать. Искреннее чувство испускало дух на мертвой бумаге. Получалось, как у Шевелева. И Штейна затерзала зависть к заключенным, у которых выходило все как-то уж очень легко и непринужденно (ну не совсем: черновики, которые ежевечерне сдавались Штейну, с достаточной убедительностью доказывали, какой путь у его подопечных проходит фраза, пока не достигнет окончательной формы). В одном из разговоров Фелицианов навел простодушного дебютанта на секрет: имя героя освобождает писателя от страха ответственности и стыда за собственные чувства и мысли, с которыми расстаешься, когда пишешь. «Героя, – сказал тогда Фелицианов, – как бы ни был он тебе симпатичен, надо держать от себя на расстоянии пинка». Ну да, Штейн ведь и писал о себе, в первом даже лице, как перед камерой фотографа. А перед камерой фотографа первое лицо прихорашивается, строит рожи, натягивает на себя улыбку или, наоборот, смотрит букою, придавая себе значительности. Потому на снимках люди получаются настолько чуждые собственной сути, что иной раз не узнают себя.

И Арон Штейн оторвал от себя героя, дав ему имя: комиссар Натан Блейман. В жизни Штейна это был мальчик, с которым он вместе учился в реальном училище. Тот сгорел от скоротечной чахотки в пятом классе. Арон во всем подражал Натану, малолетнему мыслителю и революционеру. Сейчас он загорелся желанием продлить Натану жизнь – в будущем Блеймана, близком его собственному, Штейн не сомневался. Он отдал Блейману всю свою дореволюционную биографию, а те две командировки на Восточный фронт против Колчака и Польский, в которые он, чтобы испытать себя в боях, отпросился у Дзержинского, растянул на всю гражданскую войну.

И вроде бы дело пошло. Начал с картины погрома, увиденной глазами чудом уцелевшего – единственного из всей большой семьи – мальчика; бундовский кружок в реальном училище и осознанный переход в большевики. Наконец, торжество: ту толпу, что растерзала его семью в 1903 году, комиссар Блейман ведет из боя в бой против подстрекателей погромов. Беспощадный к себе, беспощадный к врагу, беспощадный к любому нарушителю пролетарской дисциплины в рядах доблестной Антиоховской дивизии. Тут он изрядно приукрасил образ Блеймана, втиснув в него все свои романтические мечты. Собственные же впечатления о фронте были тускловаты, оба раза он попадал на войну в слякотную осень, отличиться особо не доводилось: бои каждый раз застигали врасплох. Трусом Штейна не назовешь, но ведь и командиром тоже: как и все, он куда-то бежал, оскальзываясь и спотыкаясь, куда-то стрелял, не ведая, попадет ли; а кончалось все так же внезапно, как и началось: белые будто в воздухе растворялись. Дважды это была победа, а три раза после такого боя их часть оказывалась отброшенной назад. Поляки были остервенелы в схватках и своей земли не уступили. Обе командировки кончились ранениями, не очень тяжелыми, так что, заслужив орден Красного Знамени, военного опыта Штейн так и не нажил и напрасно тужился в усилиях хоть что-нибудь увидеть и понять в тех боях. Но оттого ярче разыгралось воображение. А если быть точным, не столько воображение сколько память о прочитанных в отрочестве книжках о храбрых рыцарях, мушкетерах и американских индейцах. И однажды Штейн, к собственному радостному изумлению, так разогнался пером, что отмахал страниц тридцать за два дня почти без черновиков.

Гоголь, кажется, советовал молодым писателям запихнуть свое сочинение куда-нибудь подальше с глаз, во глубину стола и не вспоминать о нем год. Через год извлечь, прочитать, ужаснуться, какой был идиот всего год назад, поправить поумневшим пером и снова запереть рукопись на год. И так, пока не придешь к строгой мысли, что вещь твоя выдержала заточение.

Это у них, в неторопливом девятнадцатом веке, можно было позволить себе на целый год запереть рукопись. С Гоголя никто не требовал – вынь да положь – роман к десятилетию Октября. Правда, у Гоголя и советчиков не было рядом, некому было подсказать. А у Штейна – целая бригада, и он над ней начальник. Да то-то и оно, что начальник. Нисходить до совета? Ни за что!