Литературные первопроходцы Дальнего Востока - Василий Олегович Авченко

отношении функционеров БРЭМа и ВФП. Другим эмигрантам пришлось либо возвращаться в СССР, где многие из них были репрессированы, либо ехать куда-то ещё.

Советские спецслужбы знали, кто такой Арсений Митропольский. Из разыскного листа Управления Народного комиссариата государственной безопасности (УНКГБ) по Хабаровскому краю (август 1945 года): «Личные приметы: среднего роста, фигура мешковатая с небольшим брюшком, волосы русые с проседью, волосы зачёсывает с пробором на правую сторону, глаза голубые, лицо морщинистое, пользуется очками…»

Он не скрывался, не бежал. Сценарист Андрей Можаев[410] – сын писателя Бориса Можаева, которому об Арсении Несмелове рассказывал вернувшийся в СССР харбинец Всеволод Ник. Иванов, – приводит легенду о том, что Несмелов ждал ареста по-гумилёвски спокойно. Отдал честь и револьвер советскому офицеру, выпил рюмку водки и попросил расстрелять его на рассвете.

Расстреливать не стали – повезли в Приморье. (Кроме Несмелова были арестованы и впоследствии отправлены в лагеря писатели Юльский, Ачаир, Шмейссер[411]…)

Под стражей Несмелов держался бодро, развлекал арестантов анекдотами.

«До самой смерти ничего не будет», – то и дело говорят персонажи его рассказов: авантюристы, сорви-головы, вояки…

Не поспоришь.

Несмеловская смерть – послесловие, с чёткостью оружейной детали примыкающее к его рассеянным по эмигрантским изданиям стихам и рассказам.

«Как красива может быть смерть и как глупа, безобразна жизнь!» – однажды написал он. Он, который раньше говорил:

Под лампой зелёной, за этим зелёным столом

Рассказы о смерти мне кажутся вымыслом детским!

Который всерьёз увлекался «Философией общего дела» Николая Фёдоровича Фёдорова[412], написал статью «На путях к победе над смертью», где пытался объединить учение Фёдорова о воскрешении умерших, первые опыты в области космических полётов и теорию Фрейда; который даже задумал «роман о воскрешении»…

6 декабря 1945 года 56-летний Арсений Митропольский умер на цементном полу фильтрационно-пересыльной тюрьмы пограничного приморского посёлка Гродеково от инсульта.

Дата эта в известной степени условна. Что дата, если от Несмелова не осталось ни архива, ни могилы, ни приличных фотографий… Как нет могилы у Мандельштама, тоже умершего на приморской земле – во Владивостоке.

Не расстрел – но всё-таки высшая мера. Приговор, вынесенный поэту без суда, – по крайней мере, земного.

Получилось так, что он вернулся домой умереть, как лосось перед смертью возвращается в родную реку. Всё-таки успел вдохнуть воздух родины, пусть и тюремный.

Рукописи, особенно опубликованные, горят неохотно. Однако Несмелову – большому, непровинциальному поэту – не повезло, как мало кому.

Он и при жизни был слишком независим, одиозен, не для всех приемлем… А после смерти угодил в провал. В СССР его по понятным причинам не публиковали, за рубежом харбинцы и шанхайцы как-то тоже потерялись после рассеяния «восточной ветви»… Владивосток и Харбин – не Москва и не Париж. «Упоминать имя Арсения Несмелова в Париже как-то не принято. Во-первых, он провинциал (что доброго может быть из Харбина?); во-вторых, слишком независим. Эти два греха почитаются в “столице эмиграции” смертельными», – писал ещё в 1930-х Илья Голенищев-Кутузов, называя Несмелова «самым одарённым» из русских писателей Дальнего Востока и проводя параллели с Бабелем, Леоновым, Вс. Ивановым, Пильняком, Волошиным.

Ряд эмигрантов считали Арсения Несмелова «близким к советским поэтам», что было таким же приговором к забвению по ту сторону рубежа, как антибольшевизм – по эту. Несмелов вновь, теперь уже после смерти, оказался на обочине. Воистину – проклятый поэт. Чужой для всех. «Не прозвучать в своём времени – кровоточащая рана текста», – сформулировал Андрей Битов.

На родину поэт возвращался контрабандой, нелегально – как когда-то, блуждая, уходил в Китай.

Первой после 1920-х годов публикацией Арсения Несмелова на родине стали пять стихотворений, вышедших в Хабаровске в «Антологии поэзии Дальнего Востока». Книгу издали в 1967 году к пятидесятилетию революции (составители – критик Юрий Иванов и литературовед Владимир Пузырёв). Стихи, конечно, отобрали не белогвардейские, а нейтральные или амбивалентные – такие, в которых при желании можно разглядеть симпатии к большевикам: «Аккумулятор класса» («Рассчитанный на миллиарды вольт, вобрал в себя аккумулятор – Ленин…»), «Белый броневик» («…Но жизнь невозвратимо далека от пушек ржавого броневика…»), «Пустой начинаю строчкой…», «Лось», «Воля». В биографической справке умолчали о службе у Колчака и бегстве из Владивостока, зато подчеркнули: «Находясь в эмиграции в Маньчжурии, сохранял демократические убеждения и симпатии к Советской России». О смерти поэта написали так: «По непроверенным данным, умер в поезде, возвращаясь в СССР». В стихах Арсения Несмелова советским составителям были важны, цитируем вступительную статью, «мысли об обречённости дела “белой гвардии”, о несбыточности надежды на реставрацию старого порядка и необходимости быть вместе с народной Россией».

Но фамилия Несмелова всё равно выламывалась из краснознамённого антологического списка белой вороной. В Хабаровске из-за Несмелова после выхода книги случился скандал, подлинные масштабы которого, впрочем, не вполне ясны. Книгу, по крайней мере, не запрещали. Исследователь литературы Русского Китая писатель Евгений Владимирович Витковский[413] писал, что члену редколлегии издания Анатолию Ревоненко «очень скоро пришлось складывать вещички и сматываться из любимого Хабаровска». Правда, «смотался» он не на Колыму, а в Сочи, где работал на телевидении, так что на ссылку не очень похоже. Газета «Тихоокеанская звезда» в 2006 году сообщала: Ревоненко переехал в Сочи в начале 1970-х из-за болезни дочери. Профессор, дальневосточный литературовед Сергей Филиппович Крившенко[414] писал: «Сразу же в издательстве вспыхнул скандал. Директор издательства Николай Кузьмич Кирюхин (его нередко называли дальневосточным Сытиным) был до глубины души расстроен… Кто-то из хабаровских литераторов поднял шум: как, мол, могли напечатать стихи белогвардейца… Несколько позже директор издательства сказал мне: “Кажется, обошлось”». Поэт, литературовед Илья Фаликов, живший во Владивостоке, вспоминал, как принёс в краевую партийную газету «Красное знамя» отзыв на антологию, в котором упомянул – в положительном ключе – Несмелова: «Через пару дней меня попросил к себе грозный главный редактор. Необычайно вежливо он сообщил мне: ему был звонок из Хабаровска о том, что мой поэт – японский шпион, в 45-м взятый в Харбине, и о публикации не может быть и речи. Взглянул по-отечески: будь осторожен».

…К Смершу, арестовавшему Несмелова, вопросов нет. Если сотрудничество с Родзаевским может показаться клоунадой, то работа на японские спецслужбы в годы военного противостояния СССР и Японии говорит сама за себя. Но у контрразведчиков – свои соображения, а у нас, читателей, – свои. Слишком многих мы можем беспощадно – и бессмысленно, конечно, – «зачистить», если возьмёмся скрупулёзно подсчитывать грехи, ошибки, колебания, поиски. Перечёркивают ли, допустим, творчество Мандельштама и Ахматовой их оды Сталину?

Арсений Несмелов сделал свой выбор – и заплатил за него.

Оправданием всех его вольных и невольных прегрешений стали тексты, а не «обряженная в никель пулька». Кадет, герой мировой войны, колчаковский офицер, русский фашист, японский пропагандист… – ничего не вычеркнуть, даже если кому-то и хотелось бы.

Но теперь-то нет ни Дозорова, ни Дроздова, ни даже Митропольского. Остался писатель