Литературные первопроходцы Дальнего Востока - Василий Олегович Авченко

исключительно «белым» поэтом не совсем корректно, хотя нередко его пытаются представить в качестве певца белой идеи. Литературовед Юрий Иванов в одной из первых публикаций нового времени о поэте (журнал «Дальний Восток», 1990, № 3) справедливо указывал: «В стихах А. Несмелова о Гражданской войне нет ни прославления, ни отстаивания белой идеи. Более того, она даже не формулируется. Нет оплакивания старой России, проклятий и угроз в адрес восставших низов, вроде бальмонтовского “Зверя мы свинцом измерим” или “И скоро в старый хлев ты будешь загнан палкой, народ, не уважающий святынь!” (З. Гиппиус)».

Там и тут у Арсения Несмелова проскальзывает уважение к красным – слишком малое, чтобы в СССР его сочли за своего, но достаточное, чтобы белоэмигранты глядели на него косо. Вот стихи о Ленине – «Аккумулятор класса»:

Кто говорит, что Ленин умер? Вздор!

Он растворился в классе. Имя – лозунг.

И до сих пор гремят в упор

В аккумулятор собранные грозы.

Тут, конечно, вспоминаются есенинские слова о Ленине: «Он – вы».

Что интересно, позже несмеловский образ подхватит Андрей Вознесенский:

Заряжая ораторски философией вас,

Сам, как аккумулятор, заряжался от масс.

Ещё одна показательная несмеловская строка:

Сам Ленин был нашим врагом!

Из-за всего этого (а также из-за подозрительно лёгкого ухода в Китай) кое-кто в Харбине считал Несмелова агентом Москвы.

Мог ли он вернуться, как Александр Куприн? Думал ли об этом?

Фашист Дозоров, пропагандист Дроздов

Харбинские рассказы Арсения Несмелова уникальны описанием взаимопроникновения русского и китайского. Его внимание привлекает маньчжурский «пиджин» – русско-китайский приграничный жаргон: «бойка» (прислуга – от англ. boy), «полиза» (полиция), «машинка» (мошенник)… Перелешин писал: «Я не подозревал, что он знал столько сложных, многоэтажных, замысловатых ругательств по-русски и по-китайски».

Описывая Китай, Арсений Несмелов использовал образы и мотивы Николая Гумилёва, полемизировал с его «Фарфоровым павильоном»; Гумилёв ведь не был в Китае – а Несмелов прожил здесь более двадцати лет.

В рассказе «Драгоценные камни» главное – не авантюрный сюжет, а сама жизнь русских в Китае. О том же – рассказ «Ламоза» (так называли окитаившихся русских), в котором действует «русский хунхуз».

О русском мальчике, уже не знающем русского языка:

В этом – горе всё твоё таится:

Никогда, как бы ни нудил рок,

С жёлтым морем ты не можешь слиться,

Синеглазый русский ручеёк!

До сих пор тревожных снов рассказы,

Размыкая некое кольцо,

Женщины иной, не узкоглазой

Приближают нежное лицо.

И она, меж мигами немыми,

Вдруг, как вызов скованной судьбе,

Русское тебе прошепчет имя,

Непонятное уже тебе!

Сдержанно-печален несмеловский взгляд на судьбу русской эмиграции:

Мы – не то! Куда б ни выгружала

Буря волчью костромскую рать —

Всё же нас и Дурову, пожалуй,

В англичан не выдрессировать!

Пять рукопожатий за неделю,

Разлетится столько юных стай!..

…Мы – умрём, а молодняк поделят

Франция, Америка, Китай.

Или:

Сегодня мили и десятки миль,

А завтра сотни, тысячи – завеса.

И я печаль свою переломил,

Как лезвие. У самого эфеса.

Пойдёмте же! Не возвратится вспять

Тяжёлая ревущая громада.

Зачем рыдать и руки простирать,

Ни призывать, ни проклинать – не надо.

«Его тема, если это тема, а не судьба, – проигрыш, поражение человека», – пишет Илья Фаликов.

Стихами «В затонувшей субмарине» Арсений Несмелов отвечает гумилёвской «Волшебной скрипке»:

Облик рабский, низколобый

Отрыгнёт поэт, отринет:

Несгибаемые души

Не снижают свой полёт.

Но поэтом быть попробуй

В затонувшей субмарине,

Где ладонь свою удушье

На уста твои кладёт.

Эмиграция не стала для него обретённой свободой – скорее той самой «затонувшей субмариной», в которой кончается воздух.

В 1922 году он не ушёл из Владивостока, в 1930-х, после оккупации Маньчжурии японцами, не переехал в интернациональный Шанхай, как сделали многие русские харбинцы. Не потому ли, что Харбин тогда ещё всё-таки оставался полу-Россией?

Японцы, пришедшие в Маньчжурию в 1931-м, годом позже создали здесь «марионеточное», как неизменно подчёркивалось в советских источниках, государство Маньчжоу-Го со столицей в Синьцзине[393]. Вскоре Советский Союз был вынужден на невыгодных для себя условиях продать КВЖД японцам. Проект «Желтороссия», начатый царём в конце XIX века, сворачивался. Во главе Маньчжоу-Го стал Айсиньгёро Пу И[394] – последний император Китая. «Номинально во главе органов маньчжурской власти стояли китайцы. Но на деле им помогали советники, заместители, помощники, консультанты – все только японцы, чаще офицеры или бывшие офицеры. Они и были администрацией Маньчжоу-Го де-факто, – писал Георгий Пермяков. – Правительство возглавлял китаец премьер Чжан Цзинхуэй. Но у него не было никаких прав, кроме бумажных. Истинным премьером был японец Сому Чокан… – генеральный директор Департамента общих дел… Над всем японо-китайским правительством нависало Четвёртое управление Штаба Квантунской армии. Именно это управление и его 39 главных офицеров были истинным правительством 35-миллионного населения Дунбэя[395]».

Русским в Маньчжурии, которых насчитывалось, по разным оценкам, от 100 до 140 тысяч человек, включая советских граждан, пришлось непросто.

В 1934 году появилось Бюро по делам российских эмигрантов в Маньчжурии (БРЭМ), нечто вроде русской администрации под контролем японцев. В БРЭМе были учтены все русские, на тот момент жившие в Маньчжоу-Го. «Членство в БРЭМе стало обязательным, без карточки БРЭМа нельзя было получить работу, визу и ездить по стране. Даже заставляли носить эмигрантские значки на груди в виде бело-сине-красного флажка, – писал Георгий Пермяков. – В начальники БРЭМа японцы назначали только бывших русских генералов-японофилов». При последних состояли японские советники.

В Китае рушится система русского образования. Русские теряют работу, уезжают – в Тяньцзинь, Пекин, Шанхай, Европу… Многие эмигранты делались «оборонцами», не принимая «ниппонской» (теперь под страхом наказания нужно было писать «Ниппон» и «ниппонцы») оккупации, начинали с симпатией смотреть на СССР, думали о возвращении на родину, обращались в советское консульство за визой и гражданством… В 1942 году эмигранты отметили семисотлетие разгрома немецких «псов-рыцарей» на Чудском озере. Был, разумеется, и другой лагерь – «пораженцев», убеждённых антикоммунистов.

Многие перебрались в международный многоязычный Шанхай – «восточный Париж», «жёлтый Вавилон», открытый порт, где иностранцы свободно селились в особых кварталах – сеттльментах. К 1937 году русских здесь собралось до 25 тысяч. В Шанхае жили такие звёзды, как певец Вертинский и джазмен Лундстрем[396]. Выходили газета «Шанхайская заря», литературные журналы «Прожектор» и «Парус». Появились русские школы, радиостанция, театры. С середины 1930-х годов здесь служил