Словарь запрещенного языка - Престина-Шапиро Лия Феликсовна

    Как подобрать слова, чтобы описать те чувства, которые испытываешь к человеку, который в нелегкие годы отказа был для тебя как бы вожаком, если себя рассматривать одним из стаи, стаи преследуемой, рвущейся прорвать кордон. Да и имя вожака соответствующее — Зеэв. Для меня Володя Престин был еще и источником книг по еврейской истории и культуре. От него я впервые услышал имена: Ахад Хаам, Нордау, Жаботинский.

    Кличка Володи была Граф. И действительно, в его деликатности, честности, преданности идее, скромности было и есть нечто, ассоциируемое с давно ушедшим прошлым. В Москве по субботам на ул. Архипова возле синагоги к человеку с потертым рыжим кожаным портфелем тянулись невидимые нити многих и многих, приходивших долгие годы на это святое для отказа место. Для Володи в этих бесчисленных контактах, я думаю, безопасность каждого, с кем он общался, была воистину не менее важна, а может и более, чем собственная безопасность. Он посвящал этому, видимо, много сил и раздумий. И в результате мы ближе узнали Владимира Альбрехта с его циклами лекций и книгами о вынужденных общениях с органами КГБ.

    С другой стороны, жизнь Володи в тот период была посвящена целиком осуществлению заветной цели — выезду в Израиль. Но добиваться этого, по его выражению, нужно не ногами (походы в ОВИР, ЦК и т.п.), что было яснее и проще. И возникали или получали интенсивный толчок культурно-просветительская деятельность: еврейский самиздат, семинары и даже симпозиум по еврейской культуре, воскресные школы, фестивали песни и пр. И это наполняло жизнь смыслом, приближало к Израилю духовно.

    А когда возникали серьезные проблемы взаимоотношений (группировки, подозрения, слухи и пр.), Володя углублялся в теорию разрешения конфликтов и появлялись застольные беседы о методах их разрешения, о необходимости излагать взаимные претензии в письмах, о методах их написания и т.д.

    Вспоминая все так бегло и схематично, я сожалею, что нет по разным причинам какого-либо регулярного продолжения встречам с ним. Хотя в редкие случаи общения вижу его прежнюю увлеченность, бесконечный поиск интересных людей, стремление к...

    Скромность Володи резко выделялась в те времена, а нынче и вовсе является как бы ущербной, просто фраерской по распространенному в Израиле выражению. Но как не хватает по моим, может, и ошибочным понятиям, именно таких ФРАЕРОВ в обычной и тем более политической жизни нашей страны!

МОЙ УЧИТЕЛЬ — ЛЕНЯ ВОЛЬВОВСКИЙ

                            С.Сукорянский, Беер-Шева

   Словарь Ф. Шапиро не был обычным словарем. Для преподавателей иврита в России 70—80 гг. он был ключом к пониманию языка и его структуры, более того, он был ключом в мир иврита. Да и преподавание иврита не было просто преподаванием языка. А Леня (Арье) Вольвовский не был обычным учителем.

    В начале 70-х он — молодой кандидат наук, работал инженером-электронщиком в одной из московских «шаражек» — ВНИИКАНефтегаз. Там мы с ним познакомились и подружились.

    В институте не удивились, когда Леня подал заявление на выезд в Израиль. Как и тех, кто это делал до него, Леню немедленно уволили с работы. Но он неожиданно для всех отказался покорно уйти, а подал в суд на руководителей института. По институтским курилкам поползли слухи об этой отчаянной дерзости. Всем было ясно, что это не обычный трудовой конфликт, что это вызов системе, безнадежная и опасная война одиночки с властью. Леня, конечно, проиграл. Но, что удивительно — нам, его друзьям, это не казалось поражением. Мы видели растерянность и испуг институтского начальства и испытывали гордость за Леню, за его мужество. После этого случая из института больше никого не увольняли за подачу на выезд.

    Вскоре я узнал, что Леня изучает иврит. Мы продолжали встречаться, и я стал замечать, что в нем происходит какая-то внутренняя перемена. Вечерами мы подолгу обсуждали новости с западных «радиоголосов», говорили о диссидентах и самиздате. Но в эти типичные разговоры на московской кухне все больше проникали новые для меня темы: Израиль, еврейская история и культура. Однажды Леня и Мила, его жена, отдали мне машинописную книгу стихов И. Бродского и магнитофонные ленты с песнями Галича. Отдали с некоторым сожалением, но решительно, как расстаются с любимыми, по уже лишними ценностями из прошлого. Теперь они были заняты сбором совсем других сокровищ — сокровищ языка и культуры иврита.

    Как Вольвовский стал учителем? Видимо, с ним произошло то же, что впоследствии происходило и с нами, его учениками. Иврит был богатством, изучение иврита — радостью, которой надо было делиться. Каждая буква этого языка была полна сокровенного смысла. Помню, как Леня показал нам букву «бэт», первую букву

Торы, букву, с которой начинается мир, и из которой он извергается в процессе Творения. Иврит открылся нам как праязык, первый, еще не испорченный эволюцией, математически стройный и точный. Леня доставал для нас самиздатские фотокопии учебника «Элеф милим», и мы зубрили его нелепые тексты о беседе госпожи Тапухи с госпожой Мизрахи и о том, как хорошо жить в Хайфе. Тексты эти вызывали скуку. Тогда Вольвовский разучивал с нами песню царя Давида о том, как хорошо нам, братьям, вместе. Да, мы пели слова трехтысячелетней давности, слова самого Давида! За ними следовала песня вавилонских пленников, вернувшихся из изгнания и поклонившихся Б-гу  на горе Сион. Иврит и еврейская история переплетаются вместе. Мы жадно читаем книги по древней истории, которые где-то достает для нас Леня. Мы, полностью оторванные от еврейских корней, ассимилированные, обработанные антисемитской пропагандой и средой, с восторгом открываем для себя великое прошлое нашего народа. Каждое новое выученное слово, каждая новая грамматическая форма расширяют горизонты. И вот... О чудо! Я вдруг понимаю смысл фразы на древне-акадском[54] из Детской Энциклопедии. Это открытие поражает. Значит мне доступен язык, на котором говорил праотец Авраам! Проясняются финикийские названия, раскрываются имена царей, судей и пророков Израиля.

    Мы учимся взапой, без перерывов. Даже праздники становятся частью этого процесса. Большинство из нас никогда не отмечало еврейских праздников. И поэтому каждый праздник был откровением. Мы выучиваем на иврите рассказы о подвигах Маккавеев и рассказываем их друг другу декабрьской ночью, в комнате, освещенной ханукальными свечами. В Пурим мы читаем Мгилат Эстер, поем карнавальные песни. Особенно запомнился первый Песах. К нему готовились заранее. Леня обсуждал с нами проблемы кашрута, учил, как делать кашерное вино из изюма. На пасхальный седер собрались почти все ученики Вольвовского. Их было много, десятки. Леня читает пасхальную Агаду. Язык трудный, много фраз из арамейского. Но смысл затрагивает каждого из нас. Оказывается, что евреи в каждом поколении совершают Исход из египетского рабства. Это мам понятно, мы свой Исход уже начали.

    С этого момента изучение иврита связывается в подсознании с ощущением внутренней свободы и праздника.

    Ощущение свободы не проходило, несмотря на пристальное внимание КГБ. Гэбешники досаждали многим из нас, Вольвовским — больше всего. Но Леня знал, как нужно себя вести. Он объяснял нам, что мы законопослушные граждане, которых интересует культура своего народа. Культура, «тарбут» — это и название самиздатского журнала, в выпуске и распространении которого активно участвовал Вольвовский.

    В доме у Вольвовских всегда были люди. Часто приходили туристы, говорящие на иврите. Туристы привозили учебную литературу, рассказывали об Израиле. Нам хотелось узнать как можно больше об этой стране, об Иерусалиме. Леня организует выставку-представление па тему Иерусалима. Мы сидим в квартире, стены которой завешаны репродукциями картин на библейские темы и слушаем рассказ о трехтысячелетней истории великого города. Звучат песни об Иерусалиме, па экране — виды города. Леня любит этот город — центр Эрэц Исраэль, центр притяжения еврейского народа. И нам передается это чувство.