Круглый год с литературой. Квартал второй - Геннадий Красухин

Однако через год он узнал, что страдавшая туберкулёзом жена находится при смерти и возвращается на родину. Через полгода жена умерла, а он был судим и осуждён на три года тюрьмы (1898–1901).

В тюрьме Портер работал в лазарете и писал рассказы. Подыскивая себе псевдоним, он остановился на О. Генри. До сих пор исследователи спорят о том, что он означает, в честь кого он был взят. Нам же важно, что в тюрьме родился писатель О. Генри, написал рассказ «Рождественский подарок Дика-Свистуна» и поставил своё имя, направив рассказ в «Журнал Мак Клюра», где его напечатали в 1899 году.

О. Генри прожил всего 47 лет. (Он родился 11 сентября 1862 года.) Но за короткую свою жизнь написал роман «Короли и капуста» и 273 рассказа.

К этому следует добавить, что после смерти писателя на его родине в 1918 году учреждена премия О. Генри за лучший рассказ. И что этой премией в разные году были отмечены Трумен Капоте, Уильям Фолкнер, Фланери О’Коннор и другие.

Не счесть экранизаций по рассказам О. Генри. Только в США их экранизировали тридцать раз! У нас из экранизаций по рассказам этого писателя наиболее известен фильм Леонида Гайдая «Деловые люди», включивший в экранизацию три не связанные между собой новеллы О. Генри.

В своём комментарии по «Евгению Онегину» Владимир Набоков больше всего издевается над советским литературоведом Н.Л. Бродским, явно видя в нём сосредоточие всех пороков маркистско-ленинского литературоведения.

В основном Набоков, наверное, прав. И всё же хотелось вступиться за человека, написавшего ещё в 1931 году «Комментарий к роману Пушкина «Евгений Онегин» и начавший свой комментарий с важного открытия.

Может быть, Николай Леонтьевич Бродский, скончавшийся 5 июня 1951 года, больше никаких открытий нигде не сделал. Но в «Евгении Онегине» он это совершил.

Речь идёт о первых строках романа. Сперва послушаем Набокова:

«Смысл первых двух строк будет ясен, если вместо запятой разделяющий эти строки поставить двоеточие […] Первые пять строк главы Первой мучительно темны. Я утверждаю, что это было сознательно сделано нашим поэтом, чтобы начать повествование туманно, а затем постепенно освободиться от первоначальной туманности».

Что ж. Надо отдать должное художнической интуиции Набокова, почувствовавшего некий алогизм текста. Но его предложение «поставить двоеточие» не вполне соответствует пушкинским намерениям, так же, как совсем им не соответствует его утверждение о сознательной туманности повествования.

Он попросту столкнулся со старинной опечаткой, которой не было в двух отдельных изданиях Пушкиным главы первой. Первые пять строчек там напечатаны вот в каком виде:

Мой дядя самых честных правил,Когда не в шутку занемог;Он уважать себя заставилИ лучше выдумать не мог.Его пример другим наука…

Почему в прижизненных пушкинских изданиях всего романа (1833, 1837) точка с запятой после второй строчки оказалась заменённой запятой, ответить нелегко. Это могла быть ошибка корректора, не замеченная Пушкиным при чтении корректуры. Как показывал исследователь литературы Максим Шапир, такие вещи с Пушкиным случались.

Несомненно одно: знай Набоков о точке с запятой, его суждение о начале пушкинского романа могло быть иным. Ведь именно от туманности избавляла начало «Евгения Онегина» точка с запятой, означавшая законченность фразы: «Мой дядя самых честных правил, / Когда не в шутку занемог». Если же не считать эту фразу законченной, если её продолжить, следуя всем нынешним пушкинским изданиям, то тёмная туманность размышлений героя – «молодого повесы» – о своём дяде оказывается именно мучительной: «…Когда не в шутку занемог, / он уважать себя заставил / И лучше выдумать не мог. / Его пример другим наука». Кого «других» уважать себя заставил не в шутку занемогший дядя? Знакомых? Родственников? Но почему до болезни они его не уважали?

На последний вопрос мы вообще не найдём ответа в «Евгении Онегине» – верное свидетельство того, что Автор подобным вопросом не задавался.

Примем во внимание впервые установленную Н.Л. Бродским перекличку первой строчки «Евгения Онегина» со строчкой из крыловской басни «Осёл и мужик»: «Осёл был самых честных правил». Бродский установил эту перекличку давно, но для чего она понадобилась роману, ни он, ни более поздние исследователи не разъяснили. Что не удивительно: сохраняемая нынче пунктуация затуманивает и этот пушкинский замысел. Если следовать её ориентирам, то что можно сказать о переиначивании Онегиным Крылова? Что герой явно ироничен по отношению к больному родственнику, который заставил других «уважать себя» не раньше, чем «когда не в шутку занемог»? Но как совместить эту иронию с последующими мыслями Онегина о грядущем своём поведении у постели умирающего? «Низким коварством» называет подобное поведение сам герой. А такая самооценка не оставляет следов от проглянувшей было иронии и никак с ней не связана.

Между тем всё встаёт на свои места, заверши Онегин, как это было прежде, фразу: «Мой дядя самых честных правил, / Когда не в шутку занемог». Да, союз «когда» в ней употреблён не во временнóм, а в условном или изъяснительном значении, по смыслу, скорее, соответствующему союзу «если» (сравните у того же Пушкина: «Когда б не смутное влеченье / Чего-то жаждущей души, / Я здесь остался б…»). Аллюзия на крыловского Осла свидетельствует, каким было мнение Онегина о своём родственнике. Именно – было. Это подтверждает и сам Онегин, продолжая размышлять о дяде: «Он уважать себя заставил…» Заставил – кого? Онегина, разумеется, который прежде его не уважал!

Николай Львович Бродский больше ничего ценного не открыл? Но его открытие переклички Пушкина с Крыловым в первой же строчке «Евгения Онегина» из тех, которые делают очень далеко не все исследователи художественного текста. За одно это открытие Бродский, родившийся 27 ноября 1891 года, достоин, чтобы потомки вспомнили о нём с благодарностью.

5 июня 1957 года в Ялте скончался русский поэт Владимир Александрович Луговской.

Мне его ранние стихи казались подражанием Тихонову и Гумилёву. Поздние мне не нравились. Его «Середину века», получившую ленинскую премию, я не воспринимал.

Какая-то ненатуральность чудилась в его наступательной напористости стиха.

Позже от многих свидетелей я слышал одну и ту же историю о том, как повёл себя Луговской, родившийся 1 июля 1901 года, во время войны.

Он, гремевший медью в своих ранних стихах: «Такая была ночь – что ни шаг, то окоп, / Вприсядку выплясывал огонь. / Подскакивал Чонгар, и ревел Перекоп, / И рушился махновский конь. / И штабы лихорадило, и штык кровенел, / И страх человеческий смолк, / Когда за полками перекрошенных тел / Наточенный катился полк» («Перекоп»), «На сером снегу волкам приманка: / Пять офицеров, консервов банка. / «Эх, шарабан мой, американка! / А я девчонка да шарлатанка!» / Стой! / Кто идет? / Кончено. Залп!» («Песня о ветре»), он, воспевавший до войны мужество храбрых, не смог вынести даже свиста реальных пуль, когда был послан фронтовой газетой написать очерк о буднях солдат. На подступах к фронту у него начался тяжёлый приступ медвежьей болезни. Врачи, обследовавшие его, сказали, что эта трусость – патологическая: лечению не поддаётся. Луговской был отправлен, кажется, в Чистополь – к писательским жёнам и детям.

Никто из моих старших товарищей, знавших Луговского, воевавших, не опровергли эту историю. Наоборот: знающие его люди это подтверждали.

6 ИЮНЯ

Семёна Петровича Бабаевского, родившегося 6 июня 1909 года, я хорошо помню в 70-годах по Дому творчества писателей в латышских Дубултах. Лауреат трёх сталинских премий, автор знаменитого при Сталине романа «Кавалер Золотой Звезды», который я читал в детстве, человек, прославившийся своими погромными выступлениям во времена борьбы с космополитизмом (то есть, с евреями), он, по-видимому, представлял пародию на себя же, тогдашнего. Маленький, лысый, как-то усохшийся, с широкими бёдрами, с писклявым бабьим голосом, с испуганными глазами он вместе со всеми садился к телевизору в холле 9 этажа, чтобы смотреть хоккейные баталии чемпионата мира или товарищеских встреч СССР-Канада, СССР-Чехословакия. Приземистая его жена обычно оставалась в номере. А его бойкому внуку, лет шести или семи, рядом с ним не сиделось, он постоянно вскакивал со своего кресла, запускал заводную машинку, которая, разогнавшись, утыкалась в чьи-нибудь ноги, или бегал сзади по длинному узкому коридору, здорово мешая своим топотом смотреть телевизор. Драматург Арбузов, как правило, занимавший лучшее место (его номер был ближе всех к телевизору), злобно оглядывался и шипел: «В чём дело?» Бабаевский испуганно втягивал голову в плечи, поднимался, клал газету на сидение, чтобы не заняли место, и пытался отловить внука. Если не получалось, уходил за женой, которая ловила мальчика, широко расставляя руки, и уносила в номер.