Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу - Юлиан Семенов

– Да нет, там еще хотели бы вам очную ставочку дать с этим самым Тибором Самуэли.

– С кем-кем?!

– Да с венгром этим…

Задумался Савостьянов, спросил еще раз:

– Как, вы сказали, его величают?

– То ли Самуэли Тибор, то ли наоборот. Вы когда пожалуете на очную ставочку-с?

– Не пожалую вовсе, – ответил Иван Ильич.

– Так это не просьба, Иван Ильич, – сказал контрразведчик, – это приказание генерала будет, с вашего позволения…

Поднялся, откланялся и ушел.

Давешний поэт сказал:

– В последний свой час никого так не любишь, как палача, тебя истязавшего: он живой хоть, палач-то, а после все мертвое будет.

– Я тебя помню, – сказал Иван.

– Я тебя тоже, – ответил поэт.

– Ты продажная скотина, – сказал Иван.

– Ты тоже, – ответил поэт.

– Ты в дерьме подохнешь, – сказал Иван.

– Ты тоже, – ответил поэт.

– Ты молчи, – сказал Иван.

– Ты тоже, – ответил поэт.

– Иван Ильич, не надо, – попросила Лиза в тишине, – не надо, любимый.

– Ты отчего со мной так говоришь? – спросил Иван поэта.

– Ты знаешь, – ответил тот.

– Дурак – дурак, а дурак, – сказал Иван.

– Ты тоже, только ты – талантлив, – ответил поэт и плюнул Ивану под ноги.

В кабинете у генерала допрашивали Яноша. Анатолий Иванович Дайниченко, поправляя манжеты, чтобы не марать их во время составления опросного листка, настойчиво, но в то же время игриво спрашивал:

– Нет, вы уж все-таки ответьте, три часа воду в ступочке-с толчем: вы Самуэли Тибор или Тибор Самуэли? Я, знаете ли, по-вашему путаю: то ли у вас начало в конце, то ли конец в начале – ха-ха-ха…

– Как подданный иностранного государства, повторяю вам в сотый раз, – сказал Янош, – я буду говорить лишь в присутствии адвоката и только в том случае, если швейцарский консул будет присутствовать на этом допросе.

– Да какой тут консул, – радостно изумился полковник, – одних консулов большевики расшлепали, других, пардон, мы в суматохе… Они все, консулы-то, черные, поди народный гнев против них удержи. И в пенцнец – ни дать ни взять – сицилист.

– Не сицилист, но социалист, – поправил полковника Янош, – следите за фонетикой.

– Шутка-с, – ответил, полковник жестко, – нам не фонетика важна, а доходчивость до широких, так сказать, народных масс, среди коих вы свои сети разбрасывали.

Генерал, ходивший взад-вперед у окна, сказал, обернувшись:

– Ей-богу, Анатолий Иванович, эти словесные перепалки сейчас ни к чему. Послушайте, как вас там. Все имеет свои пределы: терпение тоже. У нас разворачивается победоносное наступление на Москву и Питер, в Будапеште тоже жарко, так что у нас нет нужды заниматься с вами слишком долго.

Дайниченко вышел в соседнюю комнату.

– Я хочу, – продолжал генерал, понизив голос, – чтобы вы не считали меня врагом, но, наоборот, видели во мне доброжелателя.

– Это как называется? – спросил Янош. – Это называется приглашением к танцу?

– Простите? – подался к нему генерал Дрыжанский. – Не понял?

– Вербуете?

– Ну зачем же, – ответил генерал, понизив голос еще больше, – я предлагаю вам английский вариант: «Кто кого»! Если вы окажетесь сильнее и дальновидней, то не я вас завербую, а вы меня.

В это время дверь отворилась и вошел Анатолий Иванович Дайниченко вместе с избитым человеком, которого поддерживали трое, а один, в белом, но местами сильно окровавленном халате, стоял возле маленького столика чуть поодаль и раскладывал на столике иголки разной величины и формы.

И был этим окровавленным человеком большевик-подпольщик Николай Марцыпанов – «Сашка-купчишка», что бензин подвозил для Тибора Самуэли, когда тот пролетал через белых.

– Ну, – сказал Анатолий Иванович, – давай, товарищ Коля, рассказывай: этот через тебя пролетал или другой? Раз? Два? Три? Мы начинаем, мой… господин генерал?

Генерал досадливо махнул рукой, обошел вокруг Яноша, близко заглядывая ему в глаза, и вышел из кабинета.

Загоняют иглы под ногти комиссару Коле, воет комиссар, а полковник суетливо кричит Яношу:

– Вот-вот, из-за вас сколько мук делают людям! Смотрите, смотрите внимательней!

А Янош со стула упал – потерял сознание от чужой боли. Ополоснули его водой, снова посадили на стул, а он как глянул на Николая, так снова сполз на пол. Снова его ополоснули водой, и тогда он сказал:

– Зря это. Я все равно этого видеть не смогу и слышатьтоже. Для своего удовольствия – можете продолжать.

– Чужой боли боитесь? Так, так… От своей, значит, завоете…

– Может быть. А что – приятно слушать человеческий вой?

– Вопль поверженного – это вроде немецкого анекдота: труп врага хорошо пахнет.

– Это антика, – сказал Янош, – вам бы интеллигентности поднабраться, господин жандарм. Без этого вы нас можете просто убить, а победить – никогда.

– Ну, это мы еще посмотрим, – ответил Дайниченко и приказал своим помощникам: – Давайте, давайте, продолжайте же, господа!

И когда комиссар Коля, сделавшись мучнисто-белым от невыносимой боли, зашелся в длинном вопле, Янош, по-звериному легко подпрыгнув, бросился «ласточкой» на Дайниченко и ударил его с лету головой в лицо.

Дайниченко грохнулся на пол, и лицо его сделалось мокрым и скользко-красным от крови. Контрразведчики бросились было на Яноша, но Анатолий Иванович остановил их и сказал:

– В камеру его… А вас, капитан, попрошу остаться.

И когда Яноша увели, капитан, тот, что таскал Яноша, словно корову, на веревке, сказал:

– Убить мало негодяя!

– Убить мало, – согласился Анатолий Иванович, утирая лицо большим сине-розовым носовым платком, – вы его сквозь строй проведите. Покажите солдатам и офицерам трусливого обморочного зайчишку в обличьи большевистского наркома. Это будет хорошая воспитательная профилактика для людей. А потом подберите ему в камеру хорошего агента – наркомы перед смертью обычно передают самое важное товарищам по партии.

– Кого, господин полковник? – вздохнув, спросил капитан. – Всю агентуру подрастеряли… Кого к нему в камеру подсадишь?

– Так никого и нет?

– Шаром покати. Тут человек семь завербовали – но все больше дамы. Не сажать же ему в камеру шансонетку?

Дайниченко потер надбровье мизинцем и предложил:

– Ну хорошо, поищите кого-нибудь среди офицерства…

– Не пойдут, – решительно ответил капитан. – Закон чести, открытый бой и всяческая прочая романтическая чепуха.

– Что ж, мне к нему в камеру садиться? – спросил Дайниченко. – Или вам?

– Тут я думал – если, конечно, вы одобрите, – сказал капитан, – поискать кого на гауптвахте, из арестованных офицеров. Насилие, мародерство, гомосексуализм.

Полковник досадливо покачал головой и сказал:

– Ну попробуйте, что ли… Хотя большого успеха я тут не предполагаю…

А в комнате у Лизаньки тем временем лежал в постели Иван Ильич, а Лизанька лежала у него на груди, и он гладил ее лицо, а она ласкалась как кошка, обхватив тонкими своими – словно хлысты – руками могучую Иванову грудь и не менее мускулистую, словно лепную, шею.

– Я и не думала, что вас встречу, – шептала она, – всех поразметало как ураганом, любимый